Их вошло двое — мужчина и женщина.
Женщина прошла через весь вагон к другому выходу, закрыв все пути к отступлению, хотя отступать с последнего вагона было некуда — только прыгать на полном ходу. Пассажиров было мало в вагоне, человек пять-шесть, не больше; мужчина проверил у них билеты и шёл теперь к Варе, шёл медленно, ещё медленнее, чем ехал этот дурацкий поезд.
— Ну-с, барышня, — сказал мужчина, — билетик.
— Нет у меня билета, — не глядя на него, зло сказала Варя.
— Нет? Печально. — Мужчина сел, поглядел в окно, потом стал разглядывать Варю. — Придётся сойти тебе, милая. Мы сойдём, и ты сойдёшь.
Подошла женщина-контролёр.
— Куда едешь-то? — спросила она.
— Надо мне, — ответила Варя.
Они расспрашивали её, зачем едет, куда едет, где живёт, и хотя Варя угрюмо молчала, они всё приставали к ней с вопросами. Они надоели ей, как осенние мухи.
— Ну, молчи, молчи, — сказал наконец мужчина. — Посидишь в милиции — одумаешься.
На станции они отвели Варю в милицию. Когда выходили из вагона, она хотела было удрать, но мужчина поймал её за руку и привёл в милицию.
В большой комнате стояла длинная скамья. На эту скамью посадили Варю. Из-за деревянного барьера, перегородившего комнату, встал милиционер, сердито спросил:
— Бежать хотела? У нас не убежит. Разыщем родителей, приедут за нею. Ну, говори, где живёшь, куда едешь?
Но Варя молчала.
Контролёры ушли. Варя осталась наедине с милиционером.
Тот сидел за столом, что-то писал, о чём-то говорил по телефону. Иногда вспоминал о Варе и спрашивал:
— Ну, будешь говорить?
Но Варя молчала. И снова милиционер писал, снова говорил по телефону.
Люди входили и уходили, а Варя сидела. Она решила молчать, ни слова не говорить, хоть месяц тут просидит, хоть умрёт тут от голода и холода. Конечно, она могла бы сказать свой адрес, и милиционер позвонил бы в порт, и мама приехала бы за ней, но Варя не могла, не хотела показаться ей на глаза без галстука.
— Ну, будешь говорить? — спрашивал милиционер.
До двери три шага, не больше. Встать, сделать три шага, толкнуть дверь — и ты на свободе. Дыши воздухом, бегай босиком по лужам, лови ртом тёплый дождь, купайся в море, делай что хочешь — ты на свободе. Но до свободы три шага. Три шага, которые длиннее, чем двести вёрст.[3] А к Вариным ногам словно привязаны камни, словно скалы привязаны — не скалы, а все кавказские горы, она не может поднять их, потому что, если она побежит, милиционер, наверное, будет стрелять.
Ну и пусть стреляет. Пусть. Лучше пусть застрелит, чем сидеть тут, дрожать от страха. И Варя напрягла все свои силы, подняла кавказские горы, которые были привязаны к её ногам, и бросилась к двери.
— Эй, стой! — крикнул милиционер и побежал за нею.
Варя выбежала во двор, помчалась к воротам, но поскользнулась в луже и упала. Вскочила и увидела милиционера, который шёл к ней. Варя зажмурилась и, плача, сказала:
— Стреляй, ну, стреляй…
Милиционер засмеялся:
— Чудачка! — Он схватил Варю под мышки, поднял над землёй. — Кто ж в тебя стрелять будет? Ну, успокойся, глупенькая.
— Дяденька, отпустите меня, дяденька! — Варя заплакала. Захлёбываясь слезами, она рассказала милиционеру, куда и зачем она едет и почему ей нельзя возвращаться с полдороги.
Они снова вернулись в милицию. Но теперь уже Варя ничего не боялась: она жевала булку с колбасой, которую дал ей милиционер, рассказывала ему о пионерском лагере и сама слушала его рассказы о том, как ловят в милиции всяких воров и бандитов. А потом пришёл поезд, и милиционер проводил Варю до вагона, дал ей денег на обратный билет и помахал на прощание рукой.
Уже было темно, когда Варя наконец доехала до своей станции. А от станции до пионерского лагеря три километра, не меньше. Варя не знала, в какую сторону ей идти, но в какую бы сторону ни идти — всюду грязь, лужи, всюду дождь.
Сначала она шла по дороге, потом свернула на тропинку к лесу: лес чернел вдали, в нём уже лежала ночь, от него веяло холодом. Ноги облипли коричневой вязкой грязью, ноги будто обуты были в сапоги из этой грязи. Дождь вымочил платье, дождь стекал с мокрых волос на лицо. В лицо дул ветер: он гудел, он выл в ушах, он нёс из леса стужу. Вот гром ударил, молния вспыхнула и разорвалась над самой головой. Варя присела от страха на корточки, закрыла голову руками. А встать уже не могла. Не то чтобы не могла, ей просто не хотелось вставать, наоборот, ей захотелось не встать, а сесть на мокрую траву и сидеть так, сидеть долго.
Но Варя не села, она поднялась и побрела дальше. Лес был далеко, он, казалось, не приближался, а уходил в темноту, становился чернее, меньше. Он был страшен, этот лес, убегающий от Вари, но Варе хотелось скорее добраться до него, потому что за ним был лагерь, и в то же время она боялась этого леса и совсем не хотела встречаться с ним. Она знала, что уже поздно, что давно мама приплыла на «Агате» и беспокоится, но она не думала ни о маме, ни о том, что она беспокоится, ни о чём Варя не думала: она брела среди бесконечного вечернего поля, мокрая, как трава, беспомощная, как птица на ветру, одинокая, как первая звезда в небе.