– Благодарю тебя, – ответила она.
– Значит, пойдете?
– Боюсь, что нет.
– Ведь это было бы так весело!
– Да, конечно, но я буду занята.
Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
– Я беру с собой сандвичи, – сказал он. – С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
– Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
Он посмотрел на нее и сказал:
– Не надо было вас просить, да?
– Ты вправе просить о чем угодно, – сказала она.
Через несколько дней она отыскала свою старую книжку «Большие надежды», которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: «Боб…» – и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.
А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен – ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды – мисс Энн Тейлор.
– А вот и я, – со смехом сказала она.
– Представьте, я не удивлен, – сказал он.
– Покажи мне раков и бабочек, – попросила она.
Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
– Ух и здорово! – сказал он. – Сроду не было так здорово!
– Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, – сказала она.
– С каким-то мальчишкой, – подхватил он.
– А все равно хорошо.
– Я рад.
Больше они почти не разговаривали.
– Это все не полагается, – сказал он позднее. – А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?
– Боюсь, что так.
– Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.
– Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, – сказала она.
И день этот кончился.
Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, – две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.
Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.
– Боб, – сказала она.
Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.
– Подойди, пожалуйста, – попросила она.
Он медленно положил губку.
– Хорошо.
– Сядь, Боб.
– Хорошо, мэм.
Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.
– Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?
– Да.
– Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?
Он ответил не сразу:
– О нас.
– Сколько тебе лет, Боб?
– Четырнадцатый год.
– Пока еще тринадцать.
Он поморщился.
– Да, мэм.
– А сколько мне, знаешь?
– Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
– Двадцать четыре.
– Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, – сказал он.
– Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
– Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.
– И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.
– Да, ведь правда?
– Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?
– Да, наверно.
– Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. – При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: – И позволь мне сказать за тебя – тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.
– Ох нет, гораздо больше, – сказал он.
– Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.