— Ну, что? Это куда лучше, чем болтать на балконе о всякой ерунде вроде летаргического сна, — торжествующе заметил редактор.
— Вот эти самые, — послышалась вдруг из темноты знакомая фистула. — Видите, теплину развели на территории, а меня, значит, — ну. Чай, я им не дома на печке. Я на производстве, нужно соблюдать. Разбирайтесь вот с ними.
В свете костра появился приземистый, бритоголовый человек в сапогах, галифе, в нижней рубашке с закатанными рукавами и укоризненно проговорил:
— Что же это, товарищи? Зачем вы тут огонь развели? Если уж выпили, то ведите себя как следует. Погасите сейчас же огонь и ступайте домой, нечего вам тут голыми плясать.
Приятели узнали в нем заведующего дровяным складом Смердякова, у которого не раз покупали дрова.
— Мы древние язычники, — сказал редактор, готовый расхохотаться, но Смердяков не принял шутки.
— Ладно, ладно, товарищ Шабал, — увещевательно заговорил он. — Выпили и ступайте домой. Для вас же будет лучше, а то, неровен час, утонете.
— Они тут с конвейера прыгать затеяли, — пожаловался сторож.
— Я и говорю, утонут, а то склад подожгут, — отозвался Смердяков. — Долго ли пьяному-то?
— Постой, Смердяков, — возмутился Шабал. Какие же мы пьяные? Мы купаться пришли, ты не передергивай.
— Картошки испечь, — подтвердил Турусевич и повернулся к Пловкину, как бы призывая его в свидетели.
— Что вы мне говорите, товарищ Турусевич! Знаю я, зачем на речку ходят, — понимающе усмехнулся Смердяков и носком сапога показал на бутылки. — Вы лучше гасите огонь и ступайте домой. Нельзя здесь костры жечь.
— Ну, это ты брось, — резко сказал Шабал, наиболее темпераментный из своих приятелей. — Мы находимся за территорией склада и даже не вблизи ее и можем делать все, что нам угодно.
— Вы уж мне не указывайте, — с ехидцей в голосе сказал Смердяков. — Я лучше знаю, что можно делать, а что нельзя. Видите, сколько здесь мусору? Займется мусор — тогда и склад может пострадать.
— А почему мусор не убираете? Вас штрафовать надо за то, что вы пляж загадили, — продолжал наступать Шабал.
— Штрафовать! — обиженно, но отнюдь не трусливо сказал Смердяков, очевидно, чувствуя себя в данной ситуации на верху положения. — Устраивают тут коллективные пьянки, пляшут голыми вокруг костра да еще грозятся. А можно про ваше бытовое разложение и рассказать…
— Тьфу, черт, — сплюнул Шабал.
Сдерживая дрожь в руках, он начал одеваться; судья Турусевич и адвокат Пловкин тоже натянули на себя свои пожитки, и все трое, не сказав Смердякову на прощанье ни слова, пошли прочь. Только отойдя на почтительное расстояние, Шабал с яростной злобой в голосе прошипел:
— Слова-то, подлец, какие выучил — «коллективная пьянка», «бытовое разложение»… Тьфу, с-с-скотина!
— А что, вот возьмет да и пустит кляузу. Оправдывайся потом — попробуй! Ведь и бутылки были, и голыми вокруг костра плясали… — вздохнул мнительный адвокат Пловкин.
— И зачем тебе надо было на этот конвейер лезть? — упрекнул Шабала Турусевич.
— А что — конвейер? Суть дела не в этом. Он к твоему костру придрался. Твоя была идея — картошку печь.
Приятели быстро поссорились и уже всю дорогу до города угрюмо молчали.
По ягоды
На просеках поспела земляника.
Утром, еще в окна горницы сочился сквозь герани бледный свет месяца, Нюшка выскользнула из-под лоскутного одеяла и побежала в сени будить Илью.
— Эй, ты, трутень, — зашептала она, вздрагивая от утреннего холода. — Вставай, по ягоды пойдем. Слышь, что ли? Сейчас мать проснется, она нам задаст.
Илья, спавший на деревянной кровати, закрытой от комаров марлевым пологом, заворочался и сонным басом сказал:
— Щас…
Нюшка вернулась в горницу, оделась и, взяв припасенную с вечера корзинку, опять вышла в сени. Илья, сидя на полу возле кровати, дремал.
— У, горе ты мое, — проворчала Нюшка. — Шевелись! Артемовские бабы всю ягоду оберут… Они ведь хитрущие.
Она потянула из рук Ильи его штаны, но тот сердито дернул их к себе.
— Отстань, сам не маленький.
Сопя, он оделся, повесил через плечо берестяной бурачок и вслед за сестрой пошел через крытый двор в огород.
Рассвет только начинался. На левом склоне неба зыбились синие звезды, висел подтаявший серпик луны, а правый от зенита до горизонта был раскрашен в зеленый, желтый и розовый цвета.
Задевая босыми ногами за капустные листья, облитые жгуче-холодной росой, дети пошли между грядами к перелазу. Отсюда начиналась утоптанная до каменной твердости тропинка. Прямая, словно проложенная ударом кнута, она рубила надвое заполоненный золотистым лютиком луг и бежала дальше, петляя между редкими корявыми соснами, которые, словно сторожевые башни, охраняли вход в лес.