Я понимал, что на этот раз толкую картину, наверное, еще более субъективно, чем прежде, ведь я почти ничего не знаю об авторе, кроме того, что умер он в 1917 году и в живописи тяготел к символизму, но расстаться с неожиданно явившейся мыслью мне было уже трудно.
Я хотел проверить себя, призвать на помощь служительницу музея, однако ее уже не было. В сторонке от меня тихо и выжидающе стояли Олег и пожилой финн, принесший картину. Я приметил, что финн часто поглядывает на меня, будто ищет случая оказаться полезным, это все больше и больше интриговало, я сам начал посматривать в его сторону, и эти наши молчаливые переглядывания закончились его вопросом:
— Господин редактор приехал из Карелии?
«Почему редактор? Откуда он знает, что я редактор? Ах, да… Они ведь разговаривали с Олегом…»
Моих менее чем скромных познаний в финском языке, наверное, хватило бы чтоб понять смысл вопроса, ибо каждое слово в отдельности было знакомо, но по привычке я тут же уставился взглядом в Олега. Тот придвинулся ко мне поближе, и дальнейшая беседа с финном превратилась в наши попеременные обращения к переводчику.
Мой собеседник, несколько смущаясь, сообщил, что ему приходилось бывать в Карелии, он провел там два года.
— Когда? Вероятно, во время войны? — спросил я.
— Да–да. Именно тогда. Он был солдатом.
— А где? В каких местах вам приходилось бывать?
— Контопохья, Кархумяки, Суурилахти, Корписаари.
Резонно полагая, что географические названия не нуждаются в переводе, Олег машинально повторил их по–фински, и мне самому пришлось соображать, что Контопохья и Кархумяки — это города Кондопога и Медвежьегорск. А Суурилахти — где это? Неужели это заонежское село Великая губа? А Корписаари? Такого пункта в Карелии я не знал.
Тем временем, по–своему истолковав мое затянувшееся молчание, финн начал торопливо и долго говорить. Олег кивал, что–то переспрашивал и в мою сторону ронял короткие отрывочные фразы:
— Он просит простить… Возможно, вам неприятно… Но так было… Тут ничего не поделаешь… Прошло столько лет.
— Олег, скажи ему, что я рад встрече. Спроси, он служил в Заонежье?
— Да–да, именно в Заонежье.
— В каком точно пункте?
— Их гарнизон стоял в деревне Корписаари.
— Спроси, не ошибается ли он? В Заонежье нет такой деревни.
— Именно Корписаари. Почти два года там.
— Олег, как точно перевести на русский язык это самое Корписаари? Что такое Корпи?
— Таежный остров.
— Но ведь нет такой деревни в Заонежье. Есть Волкостров, есть Вороний остров, но Таежного нет. Спроси, какие селения рядом?
— Как вы сказали — Вороний остров?
Олег быстро что–то переспросил у финна и обрадованно пояснил:
— Это Вороний остров! Не Таежный, а Вороний… Тут дело в одной букве. Корпи — тайга, а корппи — ворон. Тут моя вина.
Я все еще боялся поверять в свою удачу. Выхватив из кармана блокнот, быстро отчеркнул что–то похожее на очертания Заонежского полуострова, отметил крестиком, где примерно расположены Медвежьегорск и Великая губа, и протянул блокнот финну. Тот все понял; радостно кивнул мне, достал свою авторучку и уверенно поставил голубой крестик на том самом месте, где я и ожидал.
— Корпписаари. На другом берегу залива стояли русские.
Теперь сомнений не оставалось. Конечно же, это Вороний остров, крохотная деревушка, где стоял финский гарнизон, который мы пять раз в 1943 году пытались разгромить. Там погиб Леша Кочерыгин. В ту злосчастную мартовскую ночь были у нас и другие потери, но смерть любимого помкомвзвода вот уже тридцать лет отзывается такой непроходящей болью, словно была в том моя собственная вина. А ведь в ту последнюю вылазку я не был с ним. Накануне исполнилась моя давняя мечта — наконец–то меня перевели в разведвзвод и дали автомат. Когда мы пересекали Заонежский залив, я дважды на коротких привалах появлялся тайком в своем бывшем взводе. Леша шутил, мы смеялись, но теперь–то мне думается, что тогдашние его шутки были с изрядной долей грусти. На рассвете он, раненный, остался с пулеметом прикрывать отход отряда имени Антикайнена.