И сразу же распространился слух, что Леша долго бился в окружении врагов и потом подорвал себя гранатой. Я узнал об этом на озере, когда мы, подавленные неудачей, почти весь день добирались до базы, благословляя густой туман, который не давал возможности накрыть нас с воздуха бомбежками и пулеметным огнем. В тот момент я сам еще только приходил в себя после жутких минут, которые пережил на сенокосной поляне, а весть о гибели Леши Кочерыгина воспринял не столько с болью и скорбью, сколько с гордостью, с наивно–мальчишеской гордостью — вот, дескать, мы такие!
Потом, через много дней, пришло раскаяние. Меня так и тянуло узнать хоть какие–то подробности: куда Кочерыгин был ранен, где именно остался, откуда известно, что он подорвал себя гранатой? Оказалось, Кочерыгин вместе с шестью бойцами своего взвода отступал в полосе соседнего отряда, потом, когда сам уже не мог двигаться, приказал дать ему пулемет, а остальным прорываться на озеро. Взрыв гранаты в том направлении, где остался Кочерыгин, слышали несколько человек, и это все, что можно было установить с достоверностью.
Все остальное относилось к области легенды. И как Кочерыгин похлопал по спине не хотевшего покидать его пулеметчика: «Иди, иди, приказываю!», и его последние слова: «Ребята, живите долго и счастливо!»
Давным–давно я знаю, что это легенда, ибо сама обстановка, когда противник подхлестывает смертельными очередями, обтекает справа и слева, для подобного прощания не оставляет и минуты — но все же я никогда не скажу, что это неправда. Более того, когда приходится выступать перед школьниками, вспоминать войну, я слово в слово повторяю эту историю, ибо правда о гибели Кочерыгина, наверное, мало чем отличалась бы от нее, но нам она недоступна, а эта трогательная легенда является единственной посмертной наградой моему бывшему помкомвзвода… И всякий раз, когда вспоминаю об этом, все острее переживаю чувство какой–то собственной вины — словно бы я мог что–то сделать для раненого друга, а не сделал, хотя и был где–то совсем неподалеку…
IV
И вот такой случай…
— Скажите, вы были в Вороньем острове в марте сорок третьего? Вы помните ту зиму?
— О, еще бы! Это была неприятная зима. Ее трудно забыть.
— Почему?
— Всю зиму мы не знали покоя. Даже спали не раздеваясь. Начиная с января, когда партизаны разгромили гарнизон в Линдеме. Каждую ночь ждали нападения. Это было хуже, чем на фронте. Там хотя бы знаешь, где противник.
— Скажите, а на ваш гарнизон были нападения?
— Да, конечно. И не один раз. Мы даже спали не ночью, а днем. Ночами дежурили у огневых точек.
— Жаль, что мы тогда не знали этого!
Эта фраза вырвалась у меня невольно. Если бы при этом я улыбнулся, то она легко бы сошла за милую шутку. Но улыбаться мне, честно говоря, не хотелось.
Я весь был в том времени и с горечью думал, что мы действительно знали о противнике непростительно мало и за незнание расплачивались жизнями. Это сейчас, если судить по некоторым фильмам, можно сделать вывод, что чуть ли не в каждом вражеском штабе сидели ваши разведчики. А тогда приходилось дорого платить и за незнание и за всякую попытку что–то узнать…
Мне было о чем сожалеть. Но чем же виноват этот бывший солдат, что в той мартовской операция не мы, а они вышли победителями? Он сидел в своем гарнизоне за колючей проволокой, смотрел сквозь бойницу дзота на темный карельский лес, думал о доме и был, конечно же, счастлив, когда наша атака на гарнизон провалилась, так и не начавшись. Они первыми открыли огонь. Он бил из пулемета, или автомата, или винтовки по колеблющимся в свете ракет белым фигурам на опушке леса и сам не знал, сколько его пуль нашли желанную в тот момент цель.
И нет теперь у меня к нему ни вражды, ни обиды. Давно нет, это я почувствовал двадцать лет назад, когда на Московском вокзале в Ленинграде неожиданно встретил и разговорился с группой финнов, моих ровесников, ехавших на молодежный фестиваль… И что нас теперь разделяло? Разве что горечь воспоминаний.
Мой собеседник, смущенно улыбаясь, переводил взгляд с Олега на меня. Он не понимал, чем вызвана заминка в разговоре, и учтиво ждал.
— Олег, спроси, помнит ли он бой в последние дни марта? Был ли он тогда в Вороньем острове?