Я отправил вестового за гусаром Кудрявым, и когда тот явился, мы с господами офицерами учинили ему расспрос по всей строгости. Упомяну лишь, что поручик Соболь целился насмерть перепуганному коноводу из пистолета в лоб, и грозился застрелить, страшно вращая налитыми кровью глазами. Каюсь, может быть, и наговорили мы в сердцах лишнего, но припугнули дурака изрядно. Тот сделался бел, как полотно, пал в ноги, рыдал, целовал крест и клялся, что готов рассказать всю правду. Выяснилось, что за день-два до боя у Ламбаха старший унтер-офицер команды фуражиров, вахмистр Бакшаков, вручил ему три серебряных рубля и склянку с каким-то смрадным зельем. Этим самым зельем Кудрявый должен был рано утром, перед дневным переходом, смазать седло лошади корнета Вольняцкого. Объяснение этой диковинной манипуляции было следующее: это все товарищеские шутки господ офицеров, мол, дурачатся они, хотят проучить новичка. Впитается зелье в сукно форменных чакчир корнета, да и припечет гузно гордому шляхтичу. То-то будет всем потеха! Ну, Кудрявый все это и исполнил в точности. А уже потом, когда корнет впал в беспамятство и угодил в лазарет, вахмистр Бакшаков угрозами заставил коновода выкрасть и изничтожить злосчастные чакчиры, на сукне которых могли остаться следы этого зелья.
Само собой, после этого я распорядился посадить коновода Кудрявого под арест, правда, слукавил – объявил, что наказан он за пьяный дебош. А караульным приказал строго следить, чтобы арестант ни с кем без моего ведома не беседовал. К несчастью, на этом наше расследование и завершилось – узнать у вахмистра Бакшакова, откуда он взял ядовитое зелье, было совершенно невозможно. Еще на прошлой неделе его команда фуражиров наткнулась на эскадрон французских конных егерей и была совершенно опрокинута. Кого не порубили, тех взяли в плен – в полк из той фуражировки вернулось только трое нижних чинов, с чьих слов и были составлены списки убитых и раненых. Поэтому в полковой ведомости вахмистр Бакшаков числился пропавшим без вести.
Ну, а потом и вовсе не до того стало – сначала наш арьергард насилу отбился от войск маршала Мюрата у Шенграбена. Сильно нас тогда французы потрепали, но зато главные силы князя Кутузова отошли к Ольмюцу, где находился император Александр Павлович с подошедшими из России подкреплениями и союзники-австрийцы. Далее произошел полный конфуз союзных сил при Аустерлице. Сколько народу там полегло, и вспомнить страшно. Мой товарищ из лейб-гусарского полка рассказывал, как государь император сначала в суматохе всю свиту растерял, а затем и вовсе слез с коня, сел под дерево и заплакал…», – Петр Клавдиевич тяжело вздохнул и мелко перекрестился. Попыхтел, раскуривая потухшую трубку, и продолжил.
«Признаться, до сих пор стыдно вспоминать про наше отступление. Всеобщее смятение было так велико, что бежали мы без оглядки, – и офицеры, и нижние чины. Словом, не войско, а напуганная толпа – крепко нас тогда Бонапарт проучил. Опомнились только в Венгрии, начали дисциплину восстанавливать, да потери подсчитывать. Очень недешево стала нам австрийская кампания – полк наш больше половины людей лишился. В их числе был и полковой квартирмейстер, корнет фон Питтен, – пропал тихий остзеец где-то на поле Аустерлица. Полковое начальство даже представило его к награждению орденом Святой Анны 3-й степени посмертно.
Пока мы ждали пополнения, нас определили на временные квартиры в Гродненской губернии. Вот там-то я и получил письмо от корнета Вольняцкого, который числился в бессрочном отпуске по болезни. Оказалось, что он жив и вполне здоров, сумели его немецкие эскулапы с того света вытащить. А вот далее корнет писал, что имеет вполне определенные подозрения насчет того, кто на его жизнь покушался. Что он уличил полкового квартирмейстера фон Питтена в злоупотреблениях и мздоимстве, чему имеет неопровержимые доказательства. И что в приватном разговоре сообщил об этом фон Питтену, предложив ему поступить как офицер и человек чести. Остзеец дал ему честное благородное слово, что непременно сведет счеты с жизнью, но попросил отсрочку на два-три дня, поскольку обязан уладить какие-то важные дела личного характера. Вполне удовлетворенный таким исходом, Вольницкий на это согласился, а на следующий день был отравлен и пришел в себя лишь спустя месяц, в германской клинике.
С письмом Вольняцкого я вновь направился на рапорт к полковому командиру, чем вызвал явное неудовольствие господина полковника, который совсем недавно лично представил фон Питтена к награде. Через неделю он объявил мне, что проведенное аудитором Мишулиным расследование совершенно никаких злоупотреблений по квартирмейстерской части не выявило. А еще полковой священник отец Кирилл заявил, что готов поручиться за невиновность фон Питтена, поскольку покойный был образцовым христианином. Поэтому рапорту моему опять хода так и не дали.