# О том, что она ждала развязку этой истории прямо там, где хотела бы благодаря истине выбранных им слов получить доступ к концу, за который он был бы настолько в ответе, что она предоставила бы ему в дар свою смерть, он узнал из ожидания, пытаясь уклониться от этого забвением, ожиданием.
# Он спросил: “Вы страдаете?” — “Нет, я не страдаю, лишь позади меня стоит страдание, которого я не выношу”.
Он спросил тише: “Но вы же страдаете?” — “Когда вы у меня вот так об этом спрашиваете, я чувствую, что позже, намного позже, страдать смогла бы”.
# Они двигались, спокойно поджидая в неподвижности ее, явленность. — Которая, однако, не приходит. — Которая, однако, никогда не бывает уже пришедшей. — Из которой, однако, приходит любое грядущее. — В которой, однако, стирается всякое настоящее.
“Через что пролегает дорога?” — “Через предоставленное вами тело, ваше бегло пройденное напоследок тело”.
Столкновение с присутствием. Столкнувшиеся с пространством и присутствием.
Это медлительное движение, в котором она — поглощенная тем, что говорит, соскальзывающая, падающая в то, что говорит — отдается на волю рассеивающейся в ней речи, вплотную к нему, ступая за ним шаг в шаг, пока он ее приводит, схватывает, жадно по ней пробегает, сам, не дожидаясь, пока она прекратит говорить, навязывает ей безмолвие.
“Я боюсь, я вспоминаю страх”. — “Ничего, доверьтесь своему страху”. И они продолжали продвигаться вперед.
Как он неподвижен, тот, за кем она следует.
Как мало говорите вы, подавая напоследок знак.
"Когда я прямо перед тобой и мне хочется на тебя смотреть, с тобой разговаривать… ” — “Он захватывает ее и влечет, увлекая вне присутствия ”. — “Когда я, не двигаясь, приближаюсь, мой шаг связан с твоим — спокойный, поспешный… ”- “Она откидывается на него, удерживаясь и поддаваясь ”. — “Когда ты идешь впереди, прокладывая мне к себе дорогу… ” — “Она скользит, приподнимаясь в ту, которой он касается ”. — “Когда мы расхаживаем взад-вперед по комнате и на мгновение в себя вглядываемся… ” — “Она удерживается в ней, отступив вне ее, ожидая, пока то, что произошло, произойдет ”. — “Когда мы удаляемся друг от друга, а также и от нас самих, и тем самым сближаемся, но от нас вдалеке…” — “Это непоседливость ожидания: его заминка ”. — “Когда мы помним и когда забываем, соединены разлученными… ” — “Это непоколебимость ожидания, зыбче любой зыбкости ”. — “Но когда ты говоришь “Приди ” и я прихожу в это влекущее место… ” — “Она падает, отдаваясь наружу, безмятежно открыв глаза ”. — “Когда ты оборачиваешься и подаешь мне знак… ” — “Она уклоняется от всего зримого и всего незримого ”. — "Опрокидываясь и показываясь ”. — “Лицом к лицу в этой спокойной уклончивости ”. — “Не здесь, где она, и не здесь, где он, но между ними ”. — “Между ними, словно само это внушительно застывшее в неподвижности место, сдержанность пребывающего непроявленным ”.
Мгновение моей смерти
Вспоминаю, как одному молодому человеку — еще молодому человеку — помешала умереть сама смерть — и, быть может, необоснованное заблуждение.
Союзникам наконец удалось закрепиться на французской земле. Уже побежденные, немцы с бессмысленной жестокостью продолжали тщетную борьбу.
В дверь одного большого дома (его называли Замком) довольно робко постучали. Знаю, что молодой человек пошел открывать гостям, которым, без сомнения, требовалась помощь.
На сей раз вопль: “Все вон”.
Нацистский лейтенант на постыдно правильном французском заставил выйти сначала старших, потом двух молодых женщин.
“Вон, вон”. На сей раз он вопил. Молодой человек не пытался, однако, бежать, а шел медленно, чуть ли не как жрец. Лейтенант тряс его, показывал гильзы, пули, никаких сомнений, шла битва, сама земля была пропитана войной.
На странном из-за сдавленного голоса языке лейтенант, подсовывая под нос уже не столь молодому человеку (стареешь быстро) гильзы, пули, гранату, отчетливо прокричал: “Вот до чего вы докатились”.
Нацист построил своих людей в шеренгу, чтобы согласно уставу поразить живую мишень. Молодой человек сказал: “Отошлите хотя бы в дом мою семью”. А именно: тетку (94 года), не столь старую мать, сестру и невестку; длинная и неспешная процессия, безмолвная, будто все уже свершилось.
Знаю — это я знаю, — что тот, в кого уже прицелились, ожидая последнего приказа, немцы, испытал тогда ощущение необыкновенной легкости, своего рода блаженство (в котором, впрочем, не было ничего от счастья) — полнейшее ликование? Встреча смерти со смертью?
На его месте я бы не пытался анализировать это ощущение легкости. Оно, быть может, вдруг стало непреодолимым. Смертное — бессмертным. Возможно, экстаз. Скорее же — ощущение сочувствия к страдающему человечеству, счастье не быть ни бессмертным, ни вечным. Отныне он был связан со смертью сокровенной дружбой.
В это мгновение — внезапно возвращая в мир — неподалеку с новой силой вспыхнула перестрелка. Партизаны- маки хотели прийти на помощь товарищу, которому, как они знали, грозила опасность. Лейтенант удалился, чтобы разобраться, в чем дело. Немцы остались в строю, не собираясь нарушать остановившую время неподвижность.
Но вот подошел один из них и решительно произнес: “Мы не немцы, мы русские” и, с чем-то вроде усмешки добавив: “Армия Власова”, сделал ему знак скрыться.
Думаю, он уходил прочь, все еще охваченный ощущением легкости, пока не очутился в дальнем лесу, прозванном вересковым, где и остался, укрывшись среди хорошо знакомых ему деревьев. Именно в чащобе он вдруг — много времени спустя — вновь обрел чувство реальности. Повсюду пожары, непрерывная череда огня, пылали все фермы. Чуть позже он узнал, что расстреляли трех молодых парней, сыновей фермеров, не имевших никакого отношения к войне, — в вину им можно было поставить только их молодость.
Даже раздувшиеся лошади — на дорогах, в полях — свидетельствовали о затянувшейся войне. Сколько на самом деле прошло времени? Когда лейтенант вернулся и обнаружил, что владелец поместья исчез, почему ярость и гнев не заставили его сжечь Замок (неподвижный и величественный)? Дело в том, что это был Замок. На фасаде, словно несокрушимое воспоминание, выведена дата — 1807. Был ли лейтенант настолько образован, чтобы знать, что это — год Йены, когда Наполеон на своей серой лошади проезжал под окнами Гегеля и тот признал в нем, как он написал одному из своих друзей, “мировую душу”? Ложь и правда, поскольку, как писал Гегель другому другу, французы разграбили и разорили его жилище. Но Гегель умел отличать эмпирическое от существенного. А в 1944 году нацистский лейтенант испытывал к Замку уважение или почтение, которого у него не вызывали фермы. Внутри, однако, все перерыли. Забрали немного денег; в отдельном помещении, “в комнате наверху”, лейтенант обнаружил бумаги и какую-то толстую рукопись — содержавшую, быть может, военные планы. Наконец он ушел. Кроме Замка все пылало. Господ пощадили.
Тогда для молодого человека наверняка началась пытка несправедливостью. Никаких экстазов; ощущение, что он выжил лишь потому, что даже в глазах русских принадлежал к знати.
Такова война: жизнь для одних, для других — жестокость, казнь невиновного.
Оставалось, однако, в ту минуту, когда расстрел был уже всего лишь воспоминанием, то ощущение легкости, которое я не сумел бы передать: освобожденность от жизни? раскрывающаяся бесконечность? Ни счастье, ни несчастье. Ни отсутствие опасений и, быть может, уже шаг по ту сторону. Я знаю, я представляю, что это непостижимое ощущение изменило остаток его существования. Словно смерть вне его могла отныне только натыкаться на смерть в нем. “Я живой. Нет, ты мертв”.
Позже, вернувшись в Париж, он повстречал Мальро. Тот рассказал, что попал (не будучи узнан) в плен, откуда сумел ускользнуть, потеряв, правда, рукопись. “Это были всего-навсего размышления об искусстве, их нетрудно воспроизвести — не то что рукопись”. Он подключил к поискам Полана — излишне говорить, что к тщетным.
Какая разница. Остается только ощущение легкости, каковое и есть сама смерть или, говоря точнее, мгновение моей смерти — отныне всегда в каждый миг.