Я была наверху, когда глянула наружу, но луна светила так ярко, что я вполне отчетливо различила следы двух маленьких ножек, которые шли от входной двери и поворачивали за угол восточного крыла. Не помню как, оказавшись внизу, я рывком открыла эту огромную тяжелую дверь и, набросив на голову подол вместо платка, выбежала наружу. Я обогнула восточный угол, и там черная тень упала на снег, но когда я снова вышла на лунный свет, то снова увидела маленькие следы на снегу, шедшие к холмам. Было очень холодно, так холодно, что мороз чуть ли не сдирал кожу с лица, когда я бежала, но я продолжала бежать, плача от мысли, как, должно быть, моя бедная дорогая малышка замерзла и напугана. Уже показались два остролиста, когда я увидела пастуха, спускавшегося с холма: он нес на руках что-то, завернутое в его шотландский плед. Пастух окликнул меня и спросил, не потеряла ли я дитя, а я не могла ни слова сказать от слез; он поднес ее ко мне, и я увидела мое дитя, мою крошку, лежавшую неподвижно на его руках, всю белую и замерзшую, словно мертвую. Он сказал мне, что был в горах, собирал своих овец, пока еще не ударил ночной мороз, и что под остролистами (черными отметинами на склоне холма, где на милю вокруг не было больше ни кусточка) нашел мою маленькую леди — мою овечку, мою королеву, мою ненаглядную — холодную и недвижную, в ужасном, навеянном морозом сне.
О, радость и слезы: она снова в моих объятьях! Я не позволила пастуху нести девочку дальше, а подхватила ее прямо в пледе на руки и прижала к своей теплой шее и сердцу, чувствуя, как жизнь потихоньку возвращается в ее маленькое нежное тельце. Но когда мы добрались до залы, она еще была без чувств, а я так запыхалась, что потеряла дар речи. Мы вошли через кухонную дверь.
— Принесите грелку с углями, — сказала я, понесла малышку наверх, в детскую, и стала раздевать ее возле огня, который поддерживала Бесси. Я называла мою маленькую овечечку самыми нежными и забавными именами, какие только могла придумать, хотя почти ничего не видела от слез, и наконец, о! наконец-то она открыла свои большие голубые глаза. Тогда я положила ее в теплую постель и отослала Дороти вниз сказать мисс Фернивалл, что все хорошо; и я решила сидеть рядом с моей родненькой всю ночь. Она погрузилась в тихий сон, едва прелестная ее головка коснулась подушки, и я дежурила возле нее до самого рассвета, пока она не проснулась, светлая и ясная, — так, по крайней мере, мне поначалу показалось, и, мои дорогие, так мне и сейчас кажется.
По ее словам, она давеча подумала, что ей надо пойти к Дороти, поскольку обе леди спали, и в гостиной было очень скучно, пошла через западный коридор и увидела, как за высоким окном тихо, непрерывно падает снег. И ей захотелось посмотреть, как он ложится на землю, такой белый, красивый, — так что она направилась в большую залу и там, подойдя к окну, увидела, как он, светлый и мягкий, лежит на аллее; и когда она там стояла, она увидела маленькую девочку, не такую взрослую, как она сама, «но такую чудесную!» (сказала моя дорогая), «и эта маленькая девочка кивнула мне, чтобы я вышла к ней, и, ой, она была такой милой, такой чудесной, что я не могла не выйти». И затем эта маленькая девочка взяла ее за руку и они, ступая рядышком, обогнули восточный угол.
— Ты маленькая нехорошая девочка и рассказываешь мне всякие небылицы, — сказала я. — Что бы твоя добрая мамочка, которая на небесах и которая никогда в жизни не рассказывала небылиц, что бы она сказала своей маленькой Розамонд, если бы услышала эти небылицы, а я уверена, что она слышит!
— Но я ведь действительно, Эстер, — завздыхал мой ребенок, — действительно говорю правду!
— И слышать подобного не желаю! — сказала я очень сурово. — Я нашла тебя по следам на снегу, и там были только твои следы, а если бы с тобой рука об руку шла на холм какая-то маленькая девочка, то, как ты думаешь, были бы ее следы рядом с твоими или нет?
— Но что же я могу поделать, дорогая Эстер, — сказала она, плача, — если их не было?! Я ни разу не посмотрела на ее ноги, но она крепко взяла меня за руку своей маленькой ручкой, и ее ручка была очень, очень холодной. Она повела меня вверх по тропинке, прямо к остролистам, а там я увидела какую-то леди, которая плакала и рыдала, но когда она увидела меня, то перестала рыдать и улыбнулась очень гордо, как королева, и посадила меня к себе на колени и принялась баюкать, и это все, Эстер, но это правда, и моя дорогая мамочка знает это, — плача сказала она.
Тогда я решила, что у ребенка жар, и сделала вид, что верю ей, когда она стала повторять свой рассказ снова и снова. Наконец Дороти постучала в дверь — она принесла завтрак для мисс Розамонд и сказала мне, что старые леди внизу, в столовой, и что они хотят поговорить со мной. Они обе заходили в детскую спальню минувшим вечером, но мисс Розамонд уже спала, так что они только посмотрели на нее и ни о чем меня не спросили.
«Я разберусь с этим, — мысленно решила я, пока шла по северной галерее. — И все же, — подумала я, набравшись смелости, — это по их вине я чуть ее не потеряла, и это их самих надо винить за то, что они позволили ей ускользнуть тихо и незаметно». Так что я смело явилась в столовую и рассказала всю эту историю. Я обращалась к мисс Фернивалл, крича ей в самое ухо, но, как я только упомянула маленькую девочку на снегу, которая звала и просила нашу малышку выйти и заманила к величественной и прекрасной леди возле остролистов, мисс Фернивалл вскинула руки — свои старые иссохшие руки — и громко воскликнула: «О Боже, прости меня! Смилуйся!»
Миссис Старк схватила ее, и, как мне показалось, довольно грубо, но леди Фернивалл не обратила на нее внимания и заговорила со мной в ужасной тревоге и в то же время требовательно:
— Эстер, не пускайте ее к этому ребенку! Он погубит ее. Это злое дитя! Скажите ей, что это недобрый, скверный ребенок.
Тогда миссис Старк стала поспешно выпроваживать меня из комнаты, да я и сама была рада покинуть ее, но мисс Фернивалл все продолжала вскрикивать: «О, смилуйся! Неужели ты никогда не простишь меня?! Ведь это было так давно…»
После этого мне было очень не по себе. Я больше не осмеливалась оставлять мисс Розамонд без присмотра ни днем, ни ночью из страха, что она снова может ускользнуть, увидев что-нибудь эдакое, а больше из-за того, что мисс Фернивалл, как я решила, сошла с ума, если судить по странному обхождению с нею домашних, и я боялась, как бы с моей маленькой не повторилось что-нибудь подобное (в семье такое, знаете ли, случается). И лютая стужа не отступала все это время, и если ночь была более ветреная, чем обычно, то между порывами ветра мы слышали, как старый лорд играет на большом органе. Но был ли то старый лорд или нет, куда бы ни шла мисс Розамонд, я следовала за ней, потому что моя любовь к ней, милой беззащитной сиротке, была сильнее страха перед теми мощными и ужасными звуками. Кроме того, от меня ведь зависело, чтобы малышка оставалась веселой и жизнерадостной, как и подобало ее возрасту. Так что мы вместе играли и вместе гуляли, и тут, и там, и повсюду, поскольку я больше не смела хотя бы на минутку отвлечься от нее в этом большом и запутанном доме. И так случилось, что однажды днем, незадолго до Рождества, мы вместе играли в бильярд в большой зале (не то чтобы мы знали, как играть, но ей нравилось катать своими прелестными ручками гладкие шары из слоновой кости, а мне нравилось все, что бы она ни делала); потихоньку, незаметно для нас, внутри стемнело, хотя снаружи было еще светло, и я подумала, что надо отвести ее назад в детскую, как вдруг она закричала:
— Смотри, Эстер, смотри! Там в снегу моя бедная маленькая девочка!
Я обернулась к длинным узким окнам и вправду увидела маленькую девочку, меньше моей мисс Розамонд, одетую слишком легко для такого лютого вечернего мороза, — она плакала и стучала в оконные стекла, будто хотела войти. Казалось, она стонет и всхлипывает, и мисс Розамонд не вытерпела и бросилась открывать двери, но тут вдруг загремел орган, да так громко и грозно, что меня аж затрясло; но еще пуще затрясло, когда я сообразила, что, хотя в морозном воздухе стояла гробовая тишина, я не слышала ни малейшего звука, не слышала, как маленькие ручки колотили по стеклу при том, что ребенок-призрак бил изо всех сил, стонал и плакал. Не знаю, в тот ли самый момент я все это сообразила — потому что звук большого органа поверг меня в ужас, — но зато точно знаю, что я поймала мисс Розамонд, не дав ей открыть входную дверь, и, крепко держа, потому что она сопротивлялась и визжала, потащила ее прочь на большую и ярко освещенную кухню, где Дороти и Агнесса пекли пирог с мясом.