Валя не смогла ответить деду что-нибудь вразумительное, хотя он очень ждал этого, видимо, парисованная картинка испугала его самого, но Валя не нашлась, и тогда на помощь ей пришла бабушка.
— Везде живут люди, — рассудила она. — В городе легче: воды не носить, печку не топить, никаких коров тебе, никаких свиней — пошла в магазин и купила, были бы деньги. А деньги не рыжики, зимой родятся.
— Ты, старая, не то говоришь. Мы о важнейшем вопросе жизни толкуем: зачем живет человек и как ему жить, а ты про то, как легче перебиться. Человек жить должен, а не перебиваться — вот в чем дело! Вода там, отопление, театры всякие — это приманка, наживка, чтобы клюнуть, а клюнул — хлоп, и все. И пошел мельтешить: все бегом, все на скоростях — чтоб только не оглянуться, не задуматься. Остановишься — раздавят. Вот так вот. Своего детеныша ей некогда вырастить самой! Как родила, так и не видит больше. Детки-то в комбинатах растут. Подумай: слово-то — комбинат! Будто сапоги делают или табуретки какие. Комбинат! А человек — не сапог, на комбинате его не сделаешь. Вот передавали недавно, что и рожать уже не хотят. Мало того: не могут! Вот она, капканья хитрость. А ты — вода-а! Омут. Круговорот!
Подобные выступления деда не были новостью для Вали, она их выслушивала каждый раз, и каждый раз ее возмущал его деревенский идиотизм: деревня — это хорошо, а город — плохо, в деревне люди, а в городе мусор какой-то. Обидно было, что дед, Степан Андреевич, был не каким-то дремучим придурком, каких давно уже нет в природе и встретить каких можно только в кино, а был грамотным, умным человеком, работавшим и комбайнером, и трактористом, и бригадиром, даже председателем колхоза был когда-то, воевал, награды имеет, чужие страны видел, книги читает целыми ночами, да не какие-нибудь, а будто по школьной программе шпарит — классику, от вида которой Валю воротит — в учебник и то смотреть неохота, а он запоем — том за томом, даже письма не пропускает. А рассуждает, как дикий.
Да город и есть прогресс и цивилизация! Все, что в мире делается сегодня, делается в городе. Ну, продукты дает деревня, это понятно. Так ведь машины, электроэнергию, удобрения — все делает город, даже сеять и убирать ездит город. Валя тоже после восьмого класса ездила полоть морковку и турнепс, и ей не понравилась эта работа, и она согласна с мальчиками, которые говорили, что лучше и легче придумать прополочную машину, чем тратить время и силы на глупое выдергивание сорняков. А кто придумает такую машину? — Город. Но убедить деда было не так-то просто. Он делал наивную рожицу и спрашивал:
— А кто на этой машине работать будет? Город? Нет. Вы будете придумывать другую, еще лучше, а работать будет крестьянин. Вот оно как. Только никто не хочет крестьянствовать, потому как здесь не просто работником надо быть, здесь человеком надо быть, здесь не тяп-ляп и с рук долой, а отвечать надо за жизнь каждого росточка — от зернышка до колоска, а для этого одной работы мало. Тут еще любовь нужна. А любовь в машине не живет. Для любви душа требуется. Без души никак нельзя. А где душа, там человек. Ну а в городе вашем зачем душа? Что ей там? Вам машины нужны. И лучше, если такие, что сами работают, сами думают, сами считают, а ты только кнопки нажимай. Кнопки и кошку можно научить нажимать. Вот я и говорю: мусор.
А Валя любила свой город. Нет, не людей, людей она вообще как бы не замечала, пока не приходилось сталкиваться с ними в очередях и в автобусах, где о какой любви могла быть речь? Она любила улицы, дома, шум и суету, повседневную праздничность города, его реку с белыми нарядными пароходиками, его парки, небо над ним, горячий асфальт и старые деревья на улицах, свою школу с длинными прохладными коридорами, кинотеатры, цирк, нарядные потоки гуляющих на торговых улицах, сказочную роскошь магазинов, самолеты, трамваи, пляж на острове Юности и колонки с газированной водой, лотки мороженщиц и свободу от пристальных глаз — затерялся в толпе и нет тебя! Впрочем, она и людей любила, когда они вот так, в толпе. Какой город без людей. Но она всегда была безучастна к ним, как и они к ней. И это было хорошо. Даже в уличных происшествиях — в драках, в авариях, в скандалах, — если случалось быть при этом, ее не интересовали судьбы пострадавших и победивших, а забавляло само происшествие. Просто случилось что-то и ушло.
Но сейчас, когда ей было плохо, когда хотелось внимания, уюта, когда хотелось всех любить и сознавать себя любимой, ну пусть не любимой, пусть только интересной для всех, а эти «все» скользили мимо, безразличные к ней, Вале, чужие и чуждые, когда им всем было весело и хлопотно, а ей одиноко и грустно, она ненавидела их бессильной и от того особенно злой ненавистью.
«Цветные гнилушки, — думала она о них. — Пьяные пустоты. Прав дедушка: мусор! Хоть бы вас скорей всех закрутило и туда! Там бы повизжали! Там бы повыпендривались!»
Из уже освещенных окон, с балконов, где были выносные стереоколонки, гремела, стонала и вопила разномастная музыка, она взвинчивала и без того натянутые нервы, наматывала их на кулак, но мельканье в тех же окнах цветных платьев и белых рубашек как-то отвлекало от злости, рассеивало ее, и самой хотелось оказаться в такой же веселой комнате, смеяться вместе со всеми, трясти в танце прической и плечами, рисовать мелодию жестами рук, а ритм держать ногами и корпусом, потом пить легкое вино, чтобы стать свободной и невесомой.
И она вспомнила, что сегодня — да, сегодня, хотя кажется, что давным-давно, — она уже была свободной и невесомой, но вспомнила об этом быстренько и тайно, как о чем-то постыдном, и постаралась тут же забыть: было и нету, скажи кому — засмеют, и самой неловко: в мистику ударилась. А в окнах не было никакой мистики, все происходило в зримой реальности: хохотали женщины, курили мужчины, танцевали, обнимались, и всем было по-земиому весело, тревожно и хорошо.
— Валюха, привет! — вдруг кто-то дернул Валю за рукав.
Она вздрогнула, быстро повернулась: перед нею стояли знакомые девочки — Лена из параллельного класса и Оля, регистраторша из поликлиники. За ними — два парня. Оля кончила школу в прошлом году, поступала на стоматологический, но завалила физику и нынче будет уже козырять медицинским стажем. Это была дебелая, старше своих лет девица с прекрасными, природно-черными кудрями, белая лицом и синеглазая. С ней Валя всегда чувствовала себя зависимой, подчиненной и старалась избегать ее, хотя и были вроде приятельницами и жили в соседних домах. Лена, хрупкая блондиночка, ярко подкрашенная, с капельками сережек в ушах, картинно дымила сигаретой, играла «своего парня».
— Ждешь кого? — спросила Лена. — Ваши где балдеют?
— Не знаю, — сказала Валя. — Я из деревни сбежала. Не вынесла единения с природой. Зеленая тоска! Цветочки и венички!
Она вдруг вспомнила, что так и не поставила в воду свой багульник, и что-то похожее на вину мелькнуло в сознании.
— Слушай, давай с нами! — предложила Лена, и Ольга утвердила приглашение царственным кивком. — У нас девок не хватает. Сережа вот, — она показала на стоявшего за ней остролицего, с усиками парня, — без дамы. Знакомьтесь!
Парень церемонно раскланялся.
— Этот Сергей не философ? — спросила Валя девочек.
— Я практик, — сказал Сергей. — Мой друг Валерий Александрович, — он кивнул на товарища, — тоже. Требуем любить и жаловать. Вы нам подходите. Пошли!
Валя секунду поколебалась, потом взяла Олю под ручку и весело согласилась:
— Пошли!