– Ты можешь давать им купоны на отсроченную покупку.
– Арахисовое масло и джем потеряют вкус при отсроченной покупке.
Когда она спрашивает, что стряслось, я лгу. Говорю, что у меня случилась мигрень и я проспала два часа.
– Такого больше не повторится.
Мэри надувает губы – значит она меня пока еще не простила. Потом берет в руку ломоть чиабатты, чтобы намазать его клубничным джемом.
Но не делает этого.
– Иисус, Мария и Иосиф! – Мэри разевает рот, роняет кусок хлеба, будто он обжигает ей руку, и тычет в него пальцем, указывая на мякиш.
Крестьянский хлеб оценивают по дыркам в мякише – они должны быть разного размера, другие виды хлеба, например «Чудо», хотя по питательности это и не хлеб вовсе, имеют одинаковые мелкие поры.
– Ты видишь Его?
Прищурившись, я различаю нечто похожее по форме на лицо.
Потом очертания становятся более четкими: борода, терновый венец.
Очевидно, я испекла в хлебе лик Господа.
Первые посетители, которые становятся свидетелями нашего маленького чуда, – это женщины из сувенирного магазина в святилище: они фотографируются с куском хлеба между ними. Потом прибывает отец Дюпре – священник.
– Восхитительно! – произносит он, глядя поверх бифокальных очков.
Хлеб уже зачерствел. На половинке, еще не разрезанной Мэри, конечно, такое же изображение Иисуса. Мне приходит в голову, что чем более тонкие куски мы будем отрезать от этого чудо-хлеба, тем больше образов Иисуса получим.
– Дело не в том, что Господь явил Себя, – говорит отец Дюпре Мэри. – Он всегда здесь. Вопрос в том, почему Он решил явить Себя сейчас.
Мы с Рокко наблюдаем эту сцену с расстояния, скрестив руки на груди и облокотившись на стойку.
– Боже правый, – бормочу я.
Рокко фыркает:
– Точно. Похоже, / Ты испекла Отца, Сына / И Святой Багет.
Распахивается дверь, в пекарню влетает репортерша с курчавыми каштановыми волосами, за ней – медведеподобный оператор.
– Это здесь хлеб с Иисусом?
Мэри выходит вперед:
– Да. Я Мэри Деанджелис. Владелица пекарни.
– Отлично! Я Гарриет Ярроу с канала WMUR. Мы хотели бы поговорить с вами и вашими сотрудниками. В прошлом году мы снимали сюжет о лесорубе, который увидел Деву Марию на пне дерева и приковал себя к нему цепями, чтобы защитить остальной лес от вырубки. Это был самый популярный ролик две тысячи двенадцатого года. Мы готовы? Да? Отлично!
Пока она берет интервью у Мэри и отца Дюпре, я прячусь за спиной Рокко, который успевает продать три багета, горячий шоколад и манный хлеб. Потом Гарриет сует микрофон мне в лицо.
– Это пекарь? – спрашивает она у Мэри.
Над циклопическим глазом камеры горит красный огонек, который мигает, когда идет съемка. Я пялюсь на него, потрясенная мыслью, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Прижимаю подбородок к груди, пряча лицо, щеки горят от стыда. Что он успел заснять? Шрам только мельком, пока я не опустила голову? Или достаточно четко, чтобы дети побросали ложки в тарелки с супом, а беременные повыключали телевизоры из страха, что родят уродов?
– Мне нужно идти, – бормочу я, бегу в рабочий кабинет Мэри, а оттуда через заднюю дверь – на улицу.
Несусь по Святой лестнице, перемахивая через две ступеньки. Все приезжают в святилище посмотреть на гигантские четки, но мне нравится маленькая пещера на верху холма, которую Мэри оформила, как на картинах Моне. Туда никто не заглядывает, потому мне особенно полюбилось это место.
Вот почему я удивляюсь, заслышав чьи-то шаги. Появляется Джозеф, он тяжело опирается на поручень, и я бросаюсь помочь ему.
– Что происходит там, внизу? Какая-то знаменитость пьет кофе?
– Типа того. Мэри решила, что увидела лик Иисуса в одной из моих чиабатт.
Я ожидаю, что Джозеф усмехнется, но он вместо этого склоняет голову набок, обдумывая мои слова.
– Полагаю, Господь имеет обыкновение являться в самых неожиданных местах.
– Вы верите в Бога?! – искренне удивляюсь я.
После нашего разговора о рае и аде я решила, что он тоже атеист.
– Да, – отвечает Джозеф. – Он судит нас в конце. Бог Старого Завета. Вы должны это знать как иудейка.
Чувствую болезненный укол отчуждения.
– Никогда я не говорила, что я иудейка.
– Но ваша мать…
– Это не я.
Эмоции быстро сменяются на лице Джозефа, будто он мысленно борется с какой-то дилеммой.
– Ребенок матери-еврейки – еврей.
– Думаю, это зависит от того, кого вы спросите. А я спрашиваю вас: какая разница?
– Я не хотел вас обидеть, – сухо говорит Джозеф. – Я пришел просить об одолжении, и мне просто нужно понимать, что вы такая, какой я вас себе представляю. – Старик делает глубокий вдох, а на выдохе произносит: – Я хотел бы, чтобы вы помогли мне умереть. – Его слова повисают в воздухе между нами.