И все это время: постоянная суета, нервозность и повышенный тон разговоров. Я смог расслабиться и перевести дух только тогда, когда за пять минут до выхода на сцену оказался в своем куполе. А еще через семь минут началось шоу, и я снова был без сознания на протяжении всего времени. Роберту и Паше удалось натаскать австралийских мальчиков (хотя мы просили девочек!) для вполне вменяемого танца, но Ника сказала, что режиссер света издевался над нами как мог. Я постоянно был в тени, «пушка» не успевала за мной, и экраны трансляции практически всегда были пустыми.
Но зал был в восторге. Такого неистовства, как в Токио, не было, но Брэдли, собравший информацию у коллег, сказал, что подобного больше не будет нигде и никогда. Японцы – самые откровенные и самые ответственные.
Но адреналина в Сиднее мне хватило с лихвой – зрители лезли на сцену, и я богом клянусь, что слышал хруст кости в руке у одного парня, которого охрана стащила со сцены, когда он, в полуприсядке, был готов прыгнуть на меня, стоящего на коленях прямо перед ним. После концерта нас повезли в гостиницу и сказали, что у нас три с половиной часа на приведения себя в порядок. После нам предстоял долгий перелет.
В аэропорте Сиднея мы оказались в шестом часу утра, а в семь вылетели и прибыли в аэропорт Хитроу в восемь вечера в тот же день, в гостиницу – в одиннадцатом часу. Время перелета – двадцать два часа, девять из которых возвращается временем, так как в Лондоне на девять часов меньше, чем в Сиднее. Сказать, что мы измаялись в самолете, – не сказать ничего. Половину пути я читал тексты и сообщения от Васи, составлял письма и делал пометки об их отправлении по возвращении на землю, а потом мы обсуждали концепцию альбома, смотрели фотографии и зарисовки дизайна грядущего сингла, сценарии для клипа и другие производственные вещи. Самолет был большим, и летели в нем все артисты, которых радиостанция пригласила выступать на своем юбилее. Все спали, исключая нескольких звезд, которые, как и мы, занимались рабочими вопросами. Курить хотелось нестерпимо и в душ. Никто ни с кем не общался. Даже приветами не обменивались, ни в самолете, ни в гостинице, ни на сцене. Зато охотно фотографировались у рекламных стен и обнимались как родные. Это все было странно для меня, необычно и настораживало. Неужели так будет всегда?
Перед тем как отрубиться в гостинице в Лондоне, Ника сказала:
– Я хотела посмотреть Биг-Бен, но черт с ним. Может быть, когда-нибудь…
Наша репетиция начиналась в восемь утра, и к десяти мы были свободны. Мы наспех перекусили под строгим взором Роберта, назначенного мисс Тони главным (чтобы артист ел не больше пяти тысяч ккал в день, а танцоры – не больше трех тысяч!), а потом спали до семи вечера. В полвосьмого мы всем составом погрузились в автобус и приехали на площадку – «О2» арена, одна из самых больших в Лондоне. Нике удалось из окошка автобуса все же увидеть Биг-Бен, а также несколько двухэтажных автобусов – визитных карточек Лондона. Больше интересного в окнах не было ничего. Меня опять донимала стресс-диарея, и я мучительно ждал возможности закрыться в кабинке туалета.
Выступление в Лондоне оказалось самым слабым из трех случившихся. Сознание не выключилось, и я несколько раз запнулся в текстах, а под финал Роберт еле поймал меня, буквально в последнюю секунду я чуть не навернулся со сцены, с самой «вершины» сцены-треугольника. Покидали Лондон мы упавшие духом, хотя и Ника, и Брэдли уверенно твердили, что шоу вышло просто превосходным. А Паша честно и откровенно сказал, что бывало лучше, и будет в Париже, там публика более приветливая и завалит нас аплодисментами еще до того, как мы успеем выйти на сцену.
В Париж улетели ночью, летели всего час, но в гостинице были только в семь утра. До часу дня отсыпались, пытаясь восстановить не столько силы, сколько моральный дух. Мы тихонько дожидались своей очереди выхода на сцену. Репетиций больше не было. Оставалось всего два концерта. Сегодня в Париже и завтра в России.