Гремели орудия, над головой проносились снаряды, за спиной, звеня траками, вслепую шла боевая машина.
Деревья стали гуще. Скоро деревня. Хазов сделал знак сбавить газ и свернул в рощу.
Танк остановился около маленькой речки, за которой на пологом взгорке угадывались черные дома.
— Позагораем немножко, — потирая замерзшие руки, сказал взводный ребятам. Радисту приказал:
— Доложи командиру. Мы на месте.
Радист передал. Одна за другой в небо взвились белые ракеты. Пролетели последние снаряды. Над рощей тяжело повисла тишина, потом в деревне загомонили немцы. Видимо, выходили из своих укрытий. Взвизгнула собака, скрипнула дверь, клацнула щеколда ворот.
Длинная зимняя ночь. В танке затишье, но мороз холодил броню, забирался под теплую одежду. А отдохнуть перед боем нужно. В полусне скоротали ночь.
Зимой рассветы приходят медленно, особенно когда в морозном воздухе висит свинцовая мгла. Серый восток увальнем надвигается на вершины берез и сосен, краски смешиваются, и тогда деревья как бы повисают в мглистом воздухе. Потом быстро начинает виднеть.
Танкисты в десять глаз смотрят на деревню.
— Я вижу танк! — почти крикнул радист. На него цыкнули сразу несколько голосов.
— Хорошо подставил бочок, — радостно сказал Хазов. — Ну-ка, Леша, давай командира.
Радист включил рацию.
— Припять! Я Шестой, — тихо проговорил Хазов. Приемник зашуршал и проговорил чистым и спокойным голосом.
— Шестой! Я Припять. Слушаю.
— Вижу танки. Начинаю.
— Начинай.
Хазов занял место наводчика. Взревел мотор, и оглушительный выстрел всколыхнул рощу, деревню. Стоящий между домами танк вспыхнул стогом сена. Немцы ошалело выскочили из домов. А танк уже перемахнул через речку, ворвался в деревню. Впереди пушка. Около нее мельтешат фашисты. Механик правит на пушку. Она уставилась черным глазом ствола на идущий танк. Выстрелы произошли почти одновременно. Словно кто-то гигантским молотом ударил в лобовую броню. Но броня выдержала. Второго выстрела пушка сделать не успела: смятая танком, замолчала навсегда.
В голове сумятица, в сердце ненависть, перед глазами бегущие и падающие немцы, стреляющие пушки, танки, грозно идущие влобовую. В танке дым, пороховая гарь. Маневрировать негде. Тут уж чья броня крепче, тот и сильней.
Впереди идущий танк лихо крутнулся и, перегородив улицу, подставил бок. Рассыпалась гусеница.
— Молодцы, — похвалил Хазов фашистов и пустил снаряд. Радист в диком восторге заорал:
— Горит, товарищ командир!
Словно в ответ на его восторг, по деревне прокатилось русское «ур-р-а!» Бросая пушки, немцы через улицу побежали к роще.
Хазов открыл люк, жадно хлебнул морозного воздуха. Вот и закончился первый бой.
— Ну, как? — спросил командир стрелка-радиста.
— Здорово мы им всыпали, — ответил паренек.
— Да и они нам не хуже, — сказал Хазов, выглянув наружу. — Выбирайся, ребята.
Из рощи доносились редкие выстрелы. По улице шли пленные немцы. Пехотинцы улыбались, глядя на хазовский танк, похожий на ободранного петуха после большой драки. Ни крыльев, ни инструментальных ящиков, ни бачков — все снесли снаряды. С левой стороны был разбит каток. Вовремя подоспела пехота. Был бы каюк.
В теплой, натопленной немцами хате Владимир заканчивал письмо:
«Дорогая Лиза, благослови меня на ратные дела. Я только что получил боевое крещение. Здорово мы им всыпали. Напиши, что с мамой? Где она? Я давно не получаю от нее писем».
В соседнем дворе через дорогу догорал сарай, загоревшийся от подбитого танка. Как измученные дальней дорогой кони, стояли около огня понурые немцы. Маленький, в шинели почти до земли, красноармеец кипятил на горящем бревне чай, клал в закопченный котелок комья снега и помешивал палкой. К нему подошел радист, попросил напиться. Солдат распрямился и спросил удивленно:
— Из тебя что, копченку хотели сделать?
— Тебя бы в него посадить, — улыбнувшись, кивнул танкист.
— Так это вы заварили кашу?
— Ну! Я первый раз в бою.
— На, пей, — солдат почтительно поднес котелок. Взглянул на немцев. Ему хотелось поиздеваться над фашистами, но он совсем мало знал слов. Солдат в памяти перебирал: «Хенде хох», «хальт», «цурюк» — все слова неподходящие. Наконец вспомнил и крикнул самому длинному немцу:
— Эй! Ком, гер! Немец, а морда рязанская.
Тот лениво повернул голову.
— Ком, ком! Не бойсь.