Сидя на табуретке и упираясь спиной в стену, а ноги держа под столиком, вскочить было невозможно.
Вот в такую камеру для допросов и стали меня ежедневно водить.
Я забыл еще сказать, что на столе у следователя был телефон с отводной трубкой, а расстояние между его столом и столиком было метра 2–3.
В первый допрос следователь сказал, что зовут его Иван Иванович, и он будет вести мое дело.
Не знаю для чего, но он сообщил мне, что сам он из Гомеля и это его первое дело, от исхода которого зависит его карьера.
И так начались допросы.
Первые допросы касались моей биографии, и скрывать тут было нечего.
Я уже знал, что арестован по делу Ройфмана, который был арестован и находился в Бутырской тюрьме. Мне прочитали его показания, касающиеся меня, так что ничего не оставалось, как повторить некоторые из них, признав свою вину. Но дальше, как говорят, дело застопорилось.
Повторяя сказанное раньше, я ничего нового не говорил и ни каких фамилий не называл. Тогда на одном из очередных допросов, в присутствии еще одного следователя, мне предъявили альбом с фотокарточками и попросили посмотреть их, назвав, кого я знаю.
Дня два я рассматривал альбомы, но признал из всех только одну фотокарточку, на которой был изображен я сам, но и то, высказав сомнение.
Тогда мой следователь прибег к другому методу.
Во время допроса он звонил по телефону моей жене и держал трубку, не прижимая к уху, так, что мне хорошо был слышан голос жены.
Он предлагал мне взять отводную трубку и поговорить с ней, но неизменно получал в ответ отказ.
К обеду меня уводили в камеру, потом на прогулку и, очень редко, опять на допрос.
Сейчас я сам не могу понять, откуда у меня брались силы держаться. И, все – таки, один раз я не выдержал и согласился в камере написать обо всем, что интересовало следователя.
Я запомнил этот день – день 21 октября 1962 года, день, когда моему сыну исполнилось десять лет, а следователь, после очередного разговора с моей женой и поздравления ее с рождением сына, стал говорить мне о детях. Я сломался и дал согласие.
Меня отвели обратно в камеру, дали бумагу, чернила, ручку, и я сел писать.
Лучше бы у меня была плохая память! Но, к сожалению, я помнил все и начал свое повествование с 1948 года, когда впервые пошел работать в торговлю.
Я был, как в тумане, и писал целый день, прерываясь на обед и ужин. И за весь день меня ни разу не побеспокоили, даже на прогулку не водили.
Я ничего не соображал. Только к вечеру, закурив и прохаживаясь по камере (три шага до двери, поворот и обратно), я ужаснулся тому, что написал.
Сколько еще семей попадут в такое положение, как моя? Сколько людей я сделаю несчастными, а себе не помогу и даже ухудшу свое положение.
Теперь у меня была только одна задача: как уничтожить все написанное.
Видно надзиратели получили указания не мешать мне и, видя, что я целый день писал, ослабили внимание.
Перед отбоем, как и каждый день, меня повели в туалет, а я спрятал на груди все мною написанное.
Обычно, в туалете меня держали минут десять-пятнадцать, так как я успевал выкурить сигарету.
В туалете не было обычных сливных бачков, а вода сливалась очень часто сама, так что за это время я успел, разорвав на мелкие кусочки все мною написанное за день, незаметно спустить в унитаз.
Когда на другой день меня привели на допрос, следователь первым делом потребовал, чтобы я отдал ему то, что написал.
Я никогда не видел его таким, когда он узнал правду. Если бы он мог, то убил бы меня.
И опять потянулись однообразные дни. Каждый день меня водили на допрос, но я молчал и не хотел говорить со следователем.
Он читал мне показания других, арестованных по делу Ройфмана, и спрашивал мое мнение, но я молчал, пока не наступало время отправить меня в камеру. Ни одного протокола я не подписывал. Так продолжалось много дней. Потом меня прекратили водить на допрос и несколько дней не беспокоили.
Проходили дни за днями, и, если бы не книги, я бы сошел с ума, но они меня выручали.
Я завел себе такое правило: прочитывал пятьдесят страниц, делал перерыв и ходил по камере туда и обратно, считая вслух, тысячу раз; потом курил сигарету и снова садился читать. На мое «счастье» библиотека была очень хорошая, и книг хватало.
Что было с моей семьей – женой и детьми я не знал, а мог только догадываться.
Ремарка 2
Лишнее знание – лишние слезы.
Когда папу везли на Лубянку, в нашем доме творился беспредел: в платяной шкаф складывались и опечатывались все наши вещи. Занимались этим сотрудники КГБ – майор Серегин, капитан Матвеев, капитан Громов и лейтенант Богусевич.