Музы ломаются.
Одна маленькая, живая девочка по имени Лина сломалась у меня на глазах. Ей тогда шести лет не было. Мы ужинали, матери дома не было. Не помню, что мы ели, но тот вечер оставил четкую ассоциацию с розмарином. Ненавижу его с тех пор.
Джейсон отложил столовые приборы, вытер свой поганый рот салфеткой и сказал: «Полагаю, стоит вам сообщить, что мама не вернется».
Это был тот первый раз, когда она наглоталась таблеток. Но Джейсон не добавил: не вернется некоторое время, и мы подумали, что она не вернется никогда. Что она умерла.
«Почему?» – испугалась Лина.
«Она сломалась, как бракованная игрушка. Так бывает, Лина, когда человек уступает своим слабостям».
Лина завыла и случайно обернула свой стакан, заливая скатерть красным, и Джейсон приказал заткнуться. Сестра сразу умолкла. И она, и я – мы боялись человека, который называл себя нашим отцом. Для этого не было причины: в те времена он очень редко меня бил, Лину вообще не трогал; покупал нам все, что хотели… Но он не мог нас обмануть, потому что именно мы изо дня в день видели, как Джейсон собирался на работу. Безликий, он надевал костюм, а потом открывал свой внутренний шкаф и выбирал маску. Бизнес-акула, знаменитый бизнес-тренер, идеальный муж, идеальный отец – у него много масок.
Мы уже тогда поняли правду. Человек может широко улыбаться, но это не значит, что он желает тебе добра. Да и вообще, по большому счету, людям плевать друг на друга.
Джейсон всегда повторял, что душа – это слабость. Когда-то я ему не верил. Но Джейсон умеет доказывать свою точку зрения: он жив, а мама мертва. Такая вот простая арифметика.
Я давно закрыл свою слабость на замок и выбросил ключ, потому и выжил. И Лина тоже закрылась. У нее «плавающий» диагноз: аутические симптомы на фоне возможного психического потрясения. И нельзя точно сказать, что стало причиной – мамина сверхчувствительность или отцовские методы воспитания.
Иногда я смотрю новости, обычную чернуху, и холодею. Не от жалости, а потому что не испытываю ее. Тогда меня начинает тошнить от страха, и я иду в какое-нибудь шумное семейное кафе. Сижу там часами, с остервенением наблюдаю за чужими эмоциями, чтобы понять, способен ли я на них откликаться, распознавать.
В Ламлаше любые семейные заведения для меня заменила Рианна. Смотрю на нее – и забываю, что я сын психопата. Подмывает найти в проклятом шкафу вежливую маску и приклеить на лицо навечно, чтобы Ри никогда не пробила мою стену. И сам в Рианне не хочу утонуть. Не хочу зависеть. Ни от кого.
Но вспоминаю мягкие губы на своем шраме – и готов проиграть.
Какой же я мудак, эгоист. Рианну не от реальности пора спасать, а от себя, придурка. Но с сердца сорвали замки и бросили его в кипяток. Кричи не кричи, уже поздно.
«Кто-то взломал систему в Пентагоне, и ко мне сразу пришли с проверкой. Нет, ну почему чуть что, сразу я?» – прилетает сообщение от Феррари.
«Потому что ты так раньше уже делала?»
«Пф-ф. Какие все нежные вокруг. А ты там как, Волшебник Страны Оз? Остров еще не потопил?»
«Хуже».
«Влюбился, что ли?» – смеется оторва, и даже возразить нечего.
«Может быть».
«В Дровосека?»
«Если бы. В идеалистку Дороти».
«Ну ты и… гоблин. Переспи с ней – и отпустит», – советует Феррари.
«Не могу».
«Не дает?»
«Не беру. Я художник, а залип на ней, как самая последняя, долбанная муза. Так бы и отдал всего себя, блин. Да только отдавать нечего… Серьезно, Ферр, что мне делать?»
В ответ – тяжелое молчание, прямой доставкой из Нью-Йорка, а потом запоздалое:
«Я сообщила в полицию, что ты, укурок, украл у Осборна айфон и шлешь тупые смс-ки от его имени. Так что готовься».
«Зашибись помогла», – отвечаю.
«Так… теперь я начинаю думать, что ты не шутишь».
«У меня жизнь под откос летит со скоростью слова «б***», какие шутки».
– Чарли! – окликает меня мистер Хопкинс, когда я уже одной ногой на стоянке, готовый свалить из колледжа первым. – У тебя все в порядке?
– Да, спасибо. – Меня и правда почти отпустило, дышу нормально.
– Ты в поход на понедельник не записывался, и я внес твое имя. Пожалуйста, не стесняйся, спрашивай, если чего-то не понимаешь.
– Вообще, есть один вопрос, – хмурюсь, глядя на директора сверху-вниз.
– Отлично! Спрашивай, – радуется тот неизвестно чему.
Ветер слишком резкий, и приходится говорить громче. Машинально тянусь в карман ветровки за сигаретами, но вовремя останавливаюсь.
– Что важнее – спасти себя или другого человека?
Мистер Хопкинс даже глазом не ведет, закаленный дебильными вопросами школоты о смысле жизни. У директора морщинистый лоб, волосы – как у Эйнштейна, только рыжеватые. Он одергивает рукава коричневого пиджака и надувает щеки, прежде чем сказать: