Гейл отпускает меня и берет прядь моих волос возле самого лица.
— Они стали короче, — говорит он. — Но мне нравится.
Я поднимаю руку и дотрагиваюсь до его волос, которые уже практически свисают со лба. — А у тебя наоборот, — говорю я. — Но мне не нравится.
Я улыбаюсь, давая ему понять, что шучу. На самом-то деле, мне нравится его более лохматый вид. Люди всегда говорили, что мы похожи, хотя его кожа чуть темнее, чем моя, брови — шире, губы — полнее. Но зато наши волосы одинакового темно-коричневого цвета, даже наши черты лица похожи, особенно глаза. В детстве Гейл шутил, что меня удочерили, а на самом деле я — Хоторн, просто им сложно было прокормить столько ртов и меня подкинули к соседям.
Мы присаживаемся рядом на большой валун на вершине склона, и между нами воцаряется тишина. Это наше место, оно всегда было особенным. Отсюда открывается воистину великолепный вид на лес, на Луговину, затянутую ковром разноцветных трав, и на весь дистрикт.
— Мадж беременна, — наконец произносит Гейл, и его слова, будто острый нож, пронзают мне душу.
Нет, это не ревность. Мы с Хоторном выяснили много лет назад, что между нами кроме дружбы, ничего нет и быть не может. Это странное, непонятное мне чувство липкого ужаса, страха за их ещё даже неродившегося ребёнка. Хотя, так ведь и должно было в конце концов случиться. Я всегда это знала. Люди влюбляются, создают семьи, заводят детей. Но только не я.
— Значит у тебя осталось двенадцать лет. Отсчёт пошёл, Гейл, — бесцветным голосом шепчу я.
— Я верю, что за это время власть изменится.
— Надеюсь, не напрасно.
— Ты подумала насчёт предложения Коин? — Спрашивает он, поворачиваясь ко мне.
Мы испепеляем друг друга взглядами — кажется, будто сам воздух между нами насыщен электричеством.
— Я не могу, Гейл, извини, — виновато опускаю глаза, не решаясь озвучить истинные причины моего отказа. — Ты же знаешь, мы не виделись четыре года. Он уехал, даже не попрощавшись, и с тех пор ни разу не возвращался в Двенадцатый. Да и всему Панему известно, что я отвратительная актриса. Может, лучше попросить кого-то другого?
— Мы пробовали, — разводя руками, произносит напарник. — Подсылали к нему блондинок, брюнеток, высоких и низких. Даже парней… — он пожимает плечами в ответ на мой скептический взгляд. — Что ты так смотришь? Это Капитолий… четыре года — большой срок. Вдруг?
Он запускает ладони в волосы и растрёпывает их ещё больше.
— Но пекарь никого к себе не подпускает, не сближается ни с кем. Единственный человек, которому он доверяет — Финник Одейр, но через него к Мелларку не подступиться.
— Неужели Пит может знать что-то такое важное, что президент Коин так заинтересована в нем.
— Видимо да. Он один из немногих приближенных Сноу.
Весь этот разговор кажется дикостью. Я до сих пор не могу представить как Пит, тот самый Мальчик с хлебом, мог сблизиться с президентом. Бред.
— Я не знаю, Гейл. Я не уверена, что смогу снова увидеть его. Да и с чего ты решил, что Пит будет разговаривать со мной?
— Пожалуйста, Кискисс, ты же помнишь, к тебе он всегда относился с особым трепетом. Если бы мы не перепробовали все возможные варианты, мы бы не обратились к тебе. Если не получится, ты уедешь домой первым же поездом.
Я тяжело вздыхаю.
— Все было только ради Игр. Все, что ты делала.
— Не все, — говорю я, крепко сжимая в руке букетик цветов.
— Не все? А сколько? Нет, неважно. Вопрос в том: останется ли что-то, когда мы вернемся домой?
— Я не знаю. Я совсем запуталась, и чем ближе мы подъезжаем, тем хуже, — говорю я.
Пит ждет, что я скажу что-то еще, ждет объяснений, а у меня их нет.
— Ну, когда разберешься, дай знать. — Его голос пронизан болью.
Больше я Пита не видела и не разговаривала с ним. Спустя два месяца Тур Победителей отменили, а по прошествии ещё недели я узнала, что он уехал. Навсегда.
Я сжимаю в руке переданный из Тринадцатого современный телефон — в Двенадцатом таких лишь единицы. Экран загорается ярким светом.
Открываю закладку с именем Гейл и медленно по одной букве пишу:
Хорошо. Я согласна.
***
Бессонница в поезде — штука паршивая. Но я никак не могу перестать думать о том моменте, когда вновь увижу Пита. Когда из окна показались долгожданные огни Капитолия, моей душе стало в сотню раз тяжелее, чем рельсам под поездом.
Странно приезжать сюда, когда тебя никто не ждёт. Последний визит в столицу сопровождался вспышками камер и тяжёлым ожиданием скорой смерти. Сейчас же всё по-другому.
Выхожу из здания вокзала, ловлю такси и, заглядывая в экран телефона, называю адрес.
Роскошные стеклянные двери сами распахиваются передо мной, впуская внутрь небольшой галереи. Меня встречает холодный воздух вперемешку с легким запахом краски и денег. Да, определённо, именно так пахнут деньги.
Здесь шумно и много людей. Капитолийцы разные: раскрашенные и не очень, странные и пугающие, а иногда вполне обычные, разгуливают широкими коридорами, восторгаясь или беспощадно критикуя необычные полотна. Я окружена людьми, но совершенно одинока в этом странном месте.
— Любая картина — это замочная скважина, сквозь которую можно подглядеть душу художника, — произносит низкий бархатный голос за моей спиной.
Я оборачиваюсь и встречаюсь глазами с пожилым мужчиной. Выглядит он почти обычно, только синие волосы выдают место его рождения.
— А что Вы можете сказать? — спрашивает меня незнакомец, указывая на картину на стене.
— К сожалению, я плохо разбираюсь в искусстве, — стыдливо бурчу я. — А чьи это картины?
— А Вы не знаете? Вон он, автор и творец.
Он указывает рукой в дальний конец зала. Даже в приглушенном свете выставки я вижу, как он изменился. Пит возмужал. Его лицо потеряло мальчишескую мягкость, скулы стали четче, а подбородок — острее. Я не вижу его глаз, но они, наверняка, все такие же небесно-голубые.
Что-то странное происходит у меня в груди. Трепет, вроде лёгких ударов крыльев бабочки. Меня пугает это ощущение, потому что я не знаю, что оно означает.
Он увлечённо рассказывает что-то собравшимся вокруг него людям, компания восторженно смеётся, а парень равнодушно скользит взглядом сквозь толпу, пока не упирается взором в меня и не замирает с раскрытым ртом.
Дальше все происходит настолько стремительно, что я не успеваю даже придумать веский повод для появления в его обители.
Пит что-то шепчет одной из девушек и решительно идёт в мою сторону. Он пересекает зал и, не говоря ни слова, притягивает меня к себе, обнимая рукой за плечи, а затем, наклоняясь к уху, шипит:
— Какого черта, Эвердин? Зачем тебя сюда принесло?
Он продолжает улыбаться всем вокруг, быстро уводя меня к запасному выходу. Как только мы скрываемся от толпы, от его мнимого дружелюбия не остаётся и следа. Он грубо хватает меня за локоть и тащит к черному низкому автомобилю. Я не разбираюсь в машинах, но могу сказать, что это дорогой, очень дорогой автомобиль.
Мелларк открывает дверь и ждет, чтобы я забралась внутрь, затем захлопывает ее и идет на свою сторону.
Он выезжает из гаража, и мы едем молча в течение нескольких минут. Я гляжу на Пита через отделяющие нас друг от друга сантиметры. Выглядит он замечательно: во всем черном — брюки, рубашка, пиджак. Я никак не ожидала, что на нем будет дорогая одежда, что он будет за рулем дорогой машины, и что его светлые волосы будут так профессионально уложены назад.
Я ожидала, что он все еще будет выглядеть как Пит, как тот самый Мальчик с хлебом, которого я помню.
Я так устала от тишины, и меня распирает от любопытства, поэтому первое, что я говорю ему, с тех пор как он схватил меня, это:
— Куда мы едем?
Я надеюсь, что мой вопрос уничтожит неловкость, державшуюся до этого момента.
— МЫ не едем никуда, — резко говорит он. — А вот ТЫ едешь домой.
Он вытаскивает телефон из кармана и, управляя автомобилем одной рукой, подносит его к уху.
— Финник, ты дома? — я сижу, вжавшись в кресло, стараясь не подавать никаких признаков своего присутствия. Просто тихо слушаю.