Счастливый О’Доннел громко смеялся, соглашаясь на это ее чудное условие.
Они поженились и были счастливы. У них уже рос сын, в котором оба души не чаяли. И в течение целых трех лет О’Доннел сдерживал свой буйный нрав и не обижал ту, которую нежно любил, хотя ему частенько хотелось это сделать, особенно когда ей удавалось, и весьма умело, расстраивать его вероломные планы.
Но однажды она зашла слишком уж далеко, и это позволило королевским придворным восстать против своего господина.
У короля шел прием. Его жена сидела с ним рядом и с беспокойством наблюдала, какой страх он внушает всем, кто пришел к нему с просьбами. И вдруг какой-то босоногий монах дерзко шагнул прямо к королю. Быть может, ему и следовало вести себя поскромнее, но он был явно обижен.
— Ты кто такой? Что у тебя за просьба? — О’Доннел замахнулся, чтобы поставить раба на место.
Но человек этот не оробел, напротив — еще более дерзко и вызывающе он ответил:
— Посланник Бога я, О’Доннел! И пришел просить тебя исправить все зло, какое ты совершил.
О’Доннел готов был обрушить жестокий удар на голову этого безумца, но королева рукой остановила мужа и очень спокойно сказала разгорячившемуся монаху:
— Мы слышали много хорошего о твоем господине. Передай ему, чтобы он ничего не боялся и приходил сам сюда. Пусть смиренно изложит нам свою обиду, и тогда он узнает, как добр и милостив великий О’Доннел.
Вот что сказала королева Сав монаху.
Однако такая насмешка над господом богом пришлась не по вкусу королевским советникам и подданным, и при дворе вспыхнули беспорядки.
Тогда взбешенный О'Доннел накинулся на свою жену:
— Ах ты змея! Но так мне, глупцу, и надо! Что хорошего мог я ожидать, женившись на нищенке — дочери нищего! Долой из моего замка и с глаз моих! Навсегда!
— Прекрасно, — ответила спокойно Сав. — Но я заберу с собой три самых больших ценности, какие только захочу.
— Забирай что угодно! — крикнул он. — Все равно я еще дешево от тебя отделался!
И все же он с досадой смотрел, как она собирает все редчайшие и самые ценные украшения, какие делали его замок предметом всеобщей зависти. Но в гордыне своей он не промолвил ни слова.
В полном молчании наблюдал он и весь его двор, как она перенесла свою ношу через разводной мост и, сложив ее на той стороне, вернулась назад.
— Что последует за этим? — храбро спросил он.
Повернувшись к нему спиной, Сав сказала:
— Посади ко мне на плечи нашего сына!
На мгновение О’Доннел остолбенел. Но он тут же вспомнил о прославленной честности всех О’Доннелов и, не моргнув глазом, оторвал частицу своего сердца — сына своего, посадив его на плечи этой жестокой.
Она перенесла сына через мост и опустила на мешок с бриллиантами, золотом и прочими драгоценностями, а сама вернулась опять.
— Ну, а теперь?
О’Доннел был тверд, как скала, и, как гранит, был тверд его вопрос: «Ну, а теперь?»
— А теперь, — ответила эта необыкновенная женщина, — самое ценное. Теперь ты садись ко мне на спину, моя самая тяжелая ноша!
В старину говорили:
Куда пришла женщина, туда последуют и неприятности.
Поле ромашек
В один солнечный денек — то был не простой денек, а праздник, самый любимый в Ирландии весенний праздник — Благовещенье, — вдоль живой изгороди по солнечной тропинке прохаживался молодой паренек. Звали его Том Фитцпатрик. Гуляя по полю, он вдруг услышал негромкое тук-тук, тук-тук где-то у самой земли за изгородью.
«Неужели каменка щелкает? — подумал Том. — Для нее будто бы рановато!»
И Тому захотелось взглянуть на раннюю пташку, чтобы своими глазами убедиться, правильно он угадал или нет. Вот он подкрался на цыпочках к изгороди, раздвинул кусты и… И увидел, но только не пташку, а огромнейший, прямо с ведро, бурый глиняный кувшин.
Однако самое удивительное было другое: рядом с кувшином сидел маленький-премаленький, совсем крошечный старичок. На нем был замусоленный, затасканный кожаный фартук, на голове красовалась маленькая треуголка.
У Тома на глазах старичок вытащил из-под себя деревянную скамеечку, встал на нее и маленьким кувшинчиком зачерпнул в большом кувшине, потом поставил полный кувшинчик рядом со скамеечкой, а сам сел на землю возле большого кувшина и начал прибивать каблук к башмаку из грубой коричневой кожи — тук-тук, тук-тук.
Это и было то самое «тук-тук», что услышал Том.