Я думаю, Маша смотрела на это другими глазами, или ей было все равно, и она с нетерпением ждала встречи со своими ламами, не знаю. Вообще, странная это была поездка, правоверная буддистка и охотник за картинками... Конечно, мы много ругались, и я говорил неприятное.
В частности, потому, что был у меня все же здоровенный зуб на Нидала, назойливо маячившим в моей жизни много лет подряд, ввергшим в надоедливое занудство многих друзей, и, в конце, и подругу. Когда дело дошло до нее, мне показалось, что это перебор, и продолжать отмахиваться от дурацкого наваждения стыдно. Представлялось это так: сгоняю вот на Пхову, посмеюсь над увиденным, и навсегда избавлюсь от необходимости об этом думать, потому что лучшего лекарства, чем смех - не найти.
И еще: путь наш закончился, и осталось недоумение от того, что ехать никуда уже не надо, жалость об утерянном чувстве дороги и растерянность – а дальше-то что?
После завтрака мы поднимаемся по дороге, огибающей гору несколькими змеиными извивами (со множеством каменных завалинок, с которых можно обозревать расширяющуюся и углубляющуюся по мере подъема горную глубину), которая выводит нас на вершину, к ступе. Еще издалека я засмотрелся на встроенную в нишу (такие делают для икон над вратами русских церквей) тханку с изображением какого-то тибетского божества, в ярко-синих тонах, с чашей нектара в руках и пронзительно белыми глазами на коричневом лице. На ступеньках подножия ступы разложены "подношения": апельсины, цветные ленточки и побрякушки.
Несколько человек кружат вокруг ступы, обходя ее по часовой стрелке, скользя пальцами по четкам; на несколько кругов мы присоединяемся к ним; потом я отхожу в сторону, присаживаюсь на скамейку и смотрю на молящихся: полуприкрыв глаза, отменяю европейцев в маечках с шортами, заменяю их на приземистые фигурки в красном и с раскосыми лицами - ну, вот теперь другое дело.
Весь первый день мы слоняемся без дела. Попытка предложить помощь ни к чему не привела, мы поковырялись недолго на кухне и оказались предоставлены прогулкам по окрестным оливковым посадкам – я попробовал зеленый катушек недозрелой маслины и долго не мог избавиться от ее кисло-терпкого привкуса.
Вернувшись, я иду искать место для ночлега, и лезу вверх по склону горы, как раз над поляной, выделенной под палаточный лагерь. Вскоре я нахожу маленькую ровную терраску, хватит места как раз для двух ковриков со спальниками, есть удобная ямка для примуса, и все это под раскидистым деревцем с обширной тенью. Тропинка к ступе слишком далека, и залезать сюда непросто, особенно ночью, но зато – можно облокотиться о дерево и смотреть на линию гор, не видя ни Карма Гена, ни палаточного лагеря внизу. Мы перетаскиваем вещи и расстилаем коврики.
Ночью начинается сильный ветер, бьющийся о нашу гору, треплющий листву над головой и сочащийся в спальники непрерывными струйками холода, мы долго пытаемся зарыться от него вглубь теплой надышанной пещеры спальника, потом не выдерживаем, переворачиваемся ногами к ветру, и тогда только засыпаем спокойно, замерев в спальниках в хрупком равновесии с наружным холодом, таком ненадежном, что страшно пошевелиться чтобы не нарушить его предательской щелью.
Впервые с буддизмом я повстречался лет за десять до описываемых событий, и он вызвал во мне противоречивые чувства.
По сути, буддийский подход мне нравился, если отбросить многовековой налет восточного подхалимства, всю эту неважную музейную белиберду, оттого, что я находил в нем крупицы собственных догадок (ощущаемых временами обострения чувств), сведенных в ладное целое.
Однажды я досиделся до рассвета, читая распечатку «Алмазной сутры» и потягивая вино из украденной с неинтересного дня рождения бутылки калифорнийского, и завораживающие круговые повторы текста наполнили меня пьяным восторгом (к утру бутылка опустела). Это был совершенный способ изложения – хотя, по большей части, я не понимал смысла прочитанных фраз, сам ритм их заставлял почувствовать, что хотел сказать автор. А еще мне очень нравился призыв к отстраненности от переживаний, превращающей их в вещь неважную, болтающуюся где-то на задворках такого же несущественного тебя самого. Нет, в этом явно что-то было, и буддизм представился мне набросанным несколькими штрихами полотном, незавершенным, со множеством белых пятен, уважительно оставленных для самостоятельного заполнения.
Но вот буддисты мне не понравились совсем. В 1991-м, кажется, году я встретился с ними впервые. Одна из моих приятельниц зазвала меня на лекцию буддийского ламы, датчанина по имени Оле Нидал. Я увидел крепко скроенного пятидесятилетнего человека с шварцнеггеровским ежиком на голове, белозубой улыбкой и довольно симпатичным лицом, хотя и больно уж голливудским и часто улыбающимся на мой русский вкус. Смысл лекции, который я частично уловил сквозь навеваемый на меня любыми многолюдными действами сон, плюс чудовищный перевод черноусого ученика (старательной, а потому комичной копии учителя) состоял в том, что в Тибете лектор научился действенным практикам, и может их передать, для чего ему необходимо срезать с новообращенных голов прядку волос (ух ты, вуду, сразу мелькнуло в моей ехидной голове) и приложить к макушке могущественный предмет, произнося несколько тибетских слов. После этого ученики могут научиться правильным медитациям, причем должны для начала совершить 111 111 «простираний» (поклонов с ритуальными жестами и пластанием по полу). По настоянию своей знакомой я подставил голову под щелк ножниц (вместе с половиной зала, отстояв двадцатиминутную очередь), получил оберегающую веревочку и имя, Карма Дордже, выведенное торопливым почерком на бумажке с красивой завитушкой (новообращенные дамы нарекались Кармами Пемами). Вся эта процедура называлась прибежищем, и произносимые тибетские слова означали «Я получаю прибежище в дхарме (буддийском учении), ламе (учителе) и сангхе (единоверцах)».
Но кое-что из сказанного было вполне нормальным, человеческим, особенно во вступительной части, когда еще не дошло до санскрита. Люди страдают, потому что сами порождают причины страдания, а они – в человеческих головах. Бесполезно добиваться жизненных благ, потому что скопленное не утащишь в могилу. Если ты боишься, злишься, ревнуешь, то стоит лишь перестать относиться к себе серьезно, и, сделав легкое усилие, перенести центр вселенной из себя куда-нибудь еще, как эти чувства сразу теряют свою важность. И так далее.
Поэтому я взялся за нидаловскую книжку «В поисках алмазного пути», (хороший образец приключенческой литературы, испорченный тем же черноусым переводчиком, про шестидесятые и путешествия датских хиппи-психоделиков в Индию и Непал за гашишем; далее ламы, монастыри и чудеса). Ух ты, подумал я.
В результате несколько раз я заявлял при случае: «я – буддист», испытывая при этом смущение самозванства, и, чтоб от него избавиться, попытался перейти на «серьезные» труды Нидала, но мне стало скучно – хотя я честно пытался пробудить в себе интерес к описаниям тибетских обрядов, а тут еще и санскрит с тибетским, и вся эта смешная арифметика (шестнадцатеричный путь… 60 условий способствующих и 78 препятствий и т.д.)… К тому же раздражало повальное буддийское помешательство многих, когда знакомый тебе живой человек вдруг теряет способность говорить незаученно, и просто озвучивает содержание прочитанного). Бездумная такая стадность в области, которая, вроде бы, должна быть внутренней тайной каждого, взятого по отдельности, выхваченного из толпы…
В общем-то, на этом все и кончилось. Про книжки Нидала я благополучно забыл, и даже любимые мной сутры были под этим неприятным впечатлением отложены. Дальше начались совсем другие времена, и меня интересовало другое. Хотя частенько кто-то из друзей начинал проявлять знакомые симптомы (нидаловский буддизм, тем временем, крепчал), я не обращал на это внимания, считая модной блажью, да и вообще было наплевать.
... а тут я угодил в самый что ни на есть разбуддизм, вот это да!