Сейчас-то я думаю, что все просто: обруганный мною немец (видимо, услышавший мои проклятия Нидалу) решил обеспечить упорядочивание незаконно расположившихся граждан, но, испугавшись агрессивной реакции, решил напакостить по мелочи. Все равно, странно как-то…
Вниз я спустился уже с рюкзаком. Мне надоело все это обдумывать и хотелось одного: убраться из населенного зловещими духами места сейчас же. Недалеко от паркинга я встретил Машу и сказал ей:
«Я уезжаю»
«А что случилось?»
Я рассказал, вертя в руках сандалий трупик.
«Хорошо», сказала она. «Пойду вещи соберу».
Выяснилось, что как раз сейчас русское сообщество едет на озера, пьянствовать по случаю окончания Пховы, и Женька может подбросить нас до Торро-дель-Мара. Вика с Кириллом тоже хотели бы уехать сейчас, они разузнали у местных про какое-то местечко возле Нерхи, где можно жить на море...
Я сижу возле автобуса, на рюкзаке, вокруг стоит толпа отъезжающих, все что-то кричат и перешучиваются, но для меня их голоса сливаются в резкий чаячий клекот, каждый взрыв смеха рвет нервы, сбивает дыхание, и мне кажется, что всем это заметно, и так продолжается всю дорогу, пока я пытаюсь под взрывы ненавистного хохота забиться в самый дальний уголок, притворяюсь спящим, и даже прикрываю лицо уголком болтающейся на ветру из окна занавески.
Женька высаживает нас на набережной, потом начинается долгое совместное фотографирование с помощью пьяного бомжа, притянутого энергией громких тарабарских голосов, с помахиванием бутылками и громкими воплями; наконец, все уезжают, и мы остаемся вчетвером. Я оглядываюсь, смотрю на море, на ряд прибрежных пансионатов, и вздыхаю с облегчением: не в Карма Гене. Но несмотря на радость освобождения, чувствую странную слабость. Больше всего мне хочется сейчас подойти к морю и спокойно посидеть у прибоя, но Вика с Кириллом спешат. Мы садимся в автобус и доезжаем до приморской деревни с обещающим названием Маро (Море), проходим единственной улочкой (два магазинчика, сувенирная лавка) мимо помидорных парников, развалин стены, домика с закрытыми ставнями, и находим крутой и малозаметный спуск к пляжу.
Это было именно такое, очень нужное мне место. Вика с Кириллом, из деликатности, или самодостаточности, не замечали моего странного состояния, к тому же, по природной болтливости, не требовали от меня усилий для поддержания разговора. Узкая полоса пляжа затаилась под крутым берегом, скалами и бесконечными парниками, единственный домик возле тропы пустовал, и в конце пляжа обнаружился малозаметная пещерка, укрепленная прежними Робинзонами бамбуком из растущей рядом (звездопад косых китайских штрихов) рощицы и сухой соломы. И еще море. Оно шумело, накатывалось и откатывалось, вечно.
Оно было холодным еще, море, но мы все же поплавали недолго, и стали обустраиваться.
Сначала ложиться в пещере нам не хотелось – она была неприятна следами чужого присутствия (несколько картофелин, пластиковая бутылка, обожженные ракушки), и мы расстелили коврики на прибрежном песке.
Я взялся готовить еду, в нашей маленькой кастрюльке. Газ в баллончике закончился, и мне пришлось собирать единственные здесь дрова – бамбук, а потом узнать, как быстро и бестолково он вспыхивает, с присвистом крошечной реактивной турбины, и сразу тухнет, едва успев лизнуть котелок. Настоящее мучение готовить на таком; но минут через сорок мне удается сварить макароны, и мы садимся есть, с сыром, персиками и пакетами вина из местной лавки. Потом начинается разговор о буддийских событиях («а Чечу… А Оле… А Ханна…»). А я смотрю на пенящиеся перекаты: каждые несколько секунд море обрушивается на мои ушные раковины.
Так что мне не сразу удается выйти из этого морского оцепенения, когда я слышу: «Смотрите! Смотрите!»
Я поднимаю глаза и вижу радугу вокруг солнца.
Ночью я просыпаюсь оттого, что Маша встает и неподвижно застывает, обернув к морю бледное в лунном свете искривленное ужасом лицо. Ночью начался прилив, и море, плескавшееся вечером метрах в тридцати от нас, подступило совсем близко.
«Что случилось?»
«Оно нас… накроет!»
«Не бойся, я смотрел днем, по засохшим водорослям, выше не поднимется. Видно же, линию прилива».
«Я… не могу… Меня все детство такой кошмар мучил… Там было именно такое море, и именно такое место, где никуда не спастись, где наверх нельзя!!!»
Я пытаюсь успокоить ее, но это ужас настоящий, невыдуманный, и никакими разумными соображениями не лечится. Мы перебираемся под защиту пещеры (очень сомнительную, потому что расстояние до пугающего прибоя здесь такое же, разве что волны не видны за тонкой бамбуковой стенкой), и нам удается уснуть.
Вечером Вика с Кириллом уезжают и мы остаемся одни. Первый вечер мы почти не говорим. Я сижу на небольшой песчаной дюне, лицом к морю, и слушаю. Маша сидит и медитирует неподалеку, а иногда ходит вдоль грани прибоя, задумчиво ковыряя ногой песок, или вбегает в воду (холодную) и плывет далеко, потом возвращается и садится возле меня. Так же молча мы пьем вино, говорить не только не хочется, но уже и трудно: к ночи поднимается ветер, море мрачнеет, волны уже большие, сильные, злые, ревут. Я сижу, оглушенный этим грохотом, Маша уходит спать, и я начинаю тихонечко подвывать в тон морю.
Ночью начинается дождь. Пещера спасает нас от воды.
Утро ясное и жаркое. Мы раздеваемся догола и валяемся на расстеленных для просушки спальниках. Часа через два появляются первые туристы, немцы и англичане, с плетеными циновками из местной лавки, белыми контейнерами-холодильниками с холодными напитками и крикливыми детьми. Глядя на нас, они тоже раздеваются, подставляя солнцу обмазанные загарными кремами белые полоски на бедрах и грудях.
К вечером густеющий вечерними красками пляж опять пуст, опять наш. Еще позже сверху спускается бородатый человек, ставит палатку на самом удаленном от нас краю пляжа, купается, жжет костерок, и, на закате, начинает жонглировать шариками. Мы смотрим на него и лениво предполагаем познакомиться, но идти не хочется; он, кажется, тоже не жаждет общества.
Назавтра мы едем в Нерху погулять, неожиданно напиваемся одной бутылкой сангрии на двоих, до шума в голове: я иду среди толпы торговой улочки и мне кажется, что меня несет, разметая прохожих, шальная сила. На обратном пути мы находим у парника кучу отбракованных помидоров, вполне хороших, они горячие от нескольких часов под солнцем, чуть не лопающиеся от разогретого сока, матовые и немного прозрачные.
Через несколько дней мы решаем возвращаться домой; но посмотрев сначала какой-нибудь старый испанский город.
И едем в Гренаду.
Сакрамонте, или Пещерные Жители.
Все это произошло в Гренаде, куда мы приехали, не представляя себе, что мы будем там делать и где спать, но с желанием побывать в настоящем старинном испанском городе. И Гренада не подвела, оказавшись древней, испано-мавританской, бирюзово-мозаичной, с испанским променадом (Paseo de los Tristes, улицей Печалей) под мавританской Альгамброй, литыми решетками с причудливыми мусульманскими орнаментами и прочей старинной красотой. На длинной Пласа Нуэва в самом центре толпилась кучка разномастных бродяг, к которой мы и прибились.
Дорогу на Сакрамонте нам показал итальянский наркоман, только что вернувшийся с опийного дербана под Севильей, и подаривший нам маслянистый катышек опиума. Когда мы поинтересовались, где тут ночевать, он спросил: «Вам что больше нравится, сквот или пещеры?» Со сквотом все было понятно, опять захламленный полный народу дом, а вот пещеры – это что-то интересное. И он провел нас вдоль Альгамбры, потом маленькими улочками в гору, где домики стали называться куэвас (пещерами), и действительно, были наполовину вмурованы в скалу. Дальше улица кончилась и перешла в тропинку, ведущую вверх, мимо пещер уже настоящих, но необитаемых, и привела на вершину. Пещеры здесь были живописно разбросаны по нескольким ярусам вдоль склона, над ними из толщи горы торчали обмазанные глиной дымоходы, перед входами иногда встречались площадки с навесами от солнца, выложенные камнями очаги со старыми креслами вокруг, а в одну пещеру даже вмазана цементом самая настоящая дверь с замком. И, самое главное, эти пещеры были заселены. Населением, примерно тем же, что на Пласа Нуэва, только почти совсем раздетым.