Андрей немного рассказал об истории Бенефисио – оказывается, раньше все держалось на паре старых английских хиппи, которые все местное хозяйство и завели. Причем, в начале было оптимистично – все работали, обустраивались, строили водопроводы-бассейны-огороды, приехала куча народу, родились первые дети, но потом «хозяйка горы» отчего-то умерла, ее друг загрустил и уехал - и дальше все пошло, как идет.
Матерей с детьми мы действительно видели много, шайки беспризорных детишек носились по всей долине, тараторя на всех языках одновременно – иногда по-настоящему диких, некоторые любили, подкравшись, отвесить мощного пинка с разбегу, просто так, для смеху; или перегородить дорогу, заявив «Проход закрыт! Дай мне cientos pesetas (сто песет)!», и тыкать угрожающе палками. Однажды, чтобы пройти, мне пришлось поднять одного такого засранца за шиворот и дать повисеть в воздухе - видевшие это взрослые сильно всполошились и долго объясняли мне, что «насилие - это нехорошо".
На самом деле, вот оно и все.
Мы пробыли в Бенефисио дней десять, за это время походили по очень красивым горам, поговорили с жителями рассеянных по склонам типи, они были разные, неплохие, в общем-то, но ни чем особым не запомнились. Машину на север найти так и не удалось.
И когда нам надоело, мы выбрались на дорогу, на развилку, где в одну сторону Мадрид, Галисия и Страна Басков, в другую - Валенсия и Барселона, откуда мы приехали в Андалусию два месяца назад.
Ждать пришлось долго, но, в конце концов, нас подобрал человек на машине с французскими номерами, на вопрос «Vous etez Francais?[18]» ответивший «Ohne pais»[19], но оказавшийся поляком, живущим по непонятным документам и, похоже, занимающимся в Испании чем-то мало легальным. Он-то и вывез нас на дорогу, идущую вдоль моря на север, в сторону Барселоны.
А дальше – другая история...
Город Нант и его обитатели (1999-2000)
… город Нант, 280 тыщ населенья, провинция Атлантическая Луара, и, действительно, до океана 50 километров – а там, за вересковыми пустошами с торчащими там-сям то ли менирами, то ли дольменами, все время путаю эту кельтскую древность, – скалистый спуск к океану, где можно купаться или жарить на железном листе собранных в камнях мидий, или заночевать в гроте, только осторожно, чтобы не захлестнул океанический прилив;
а еще можно сидеть на травке под стенами замка Анны Бретонской – вдыхая запах свежескошенной травы, с бутылкой пива – и, остро ощущая свою незаконность и призрачность, то, что меня здесь быть не должно – наблюдать людей, свет, дома;
или на велике вдоль Эрдра – жилые корблики-дома, навсегда пришвартованные к набережной – тихие пригороды – и, дальше, среди малоэтажной заселенности, уже прогалинки леса, подозрительно похожего на парк;
и всякое такое прочее;
– а главное, возможность вечерами сидеть спокойно дома и, не торопясь, переводить полюбившуюся книжку (интересно, куда она делась – эта счастливая способность работать в комнате, где находятся 5-10 человек?) – без которой все остальное быстро надоело бы.
… вот так вот мы жили.
Дома? Это у Алика с Олей – или на сквоту.
Алик и Оля жили в многоэтажке арабско-бедняцкого гетто, называвшегося Malakoff (в честь победы над нами под Севастополем – Малахов курган, да), и выглядевшего по нашим меркам достаточно благоустроенно, если б не растекшееся по улицам ощущение социального уныния.
– впрочем, арабы не унывали, и вечерами перед подъездами ошивались шайки приблатненного молодняка (раскручиваемая на пальце цепочка, пружинящая походка и местный шик – одна штанина навыпуск, вторая заправлена в белый носок), арабчата помладше тоже старались – и пятилетние пацаны кричали друг другу: «Э, брат! На Коране клянусь тебе, брат!»
– но «брат» это для своих, для «чужих» было: “Ecoute, cousin! ”, слышь, кузен, двоюродный братец – и, с арабским акцентом, это звучало (намеренно) – нагловато.
Сквот же (занятый выселенный дом) находился почти в центре, на улице, чье название, chaussee de la Madelaine, поначалу звучало для меня таким «французским», но скоро стало просто - названием.
Сквот достался нам по наследству от умершего от рака друга, Яна (мы были на похоронах, и я навсегда запомнил: вместо речей, траурного стеснения и тоски – юная сестра, неумело играющая на флейте – потом друзья-музыканты тоже играли ему музыку – веселую)…
Первый этаж сквота занимал вьетнамец Тай, который часто вопил. Причиной воплей было несовпадение музыкальных вкусов – Тай тоже был музыкантом, играл добропорядочный блюз, сверху же звучали сплошные Балканы… « La musique – c` est bon, la musique! », орал Тай. – «А вот это вот ваше – бум-бум-бум, да топ-топ-топ – c`est pas bon! ». Очень старательно орал… правда, никто не обращал на него внимания.
второй и третий этажи были завалены мусором и жить там было нельзя.
а последний был полностью наш. Большая комната с камином (топившемся ящиками с помойки), кухня с газом и водопроводом, и даже электричество, по непонятным причинам не отключенное, и совершенно бесплатное – как и все остальное.
В общем, ценное было место, сквот – и как-то прознавшие про него арабы попытались вломиться туда в шесть утра с воплями «Откройте, полиция!» – видимо, в расчете на общую сонность – потому что какая к аллаху полиция с такими-то рожами. К тому же полиция камнями по окнам не швыряется.
И все же сквот был утерян.
Случилось это, когда из Нанта все разъехались на несколько месяцев – прокатиться по Испании, играя музыку в барах и на улице, да так и застряли там в мягкой андалусской зиме – оставив сквот под присмотром знакомого молдаванина, который иногда заходил в гости поговорить, и говорил больше неинтересное.
весною на сквоту было обнаружено обильное и смачное население, занявшее собою все пространство и наладившее крепкий малороссийский быт. Население встретило бывших хозяев приветливо, и даже предложило потесниться, помочь расчистить от мусора еще пару комнат (та не журитеся, хлопцi, мiсця всiм хватит) – но сквот был признан к жизни более непригодным.
приехав в Нант в гости (к тому времени я жил уже на юге), интереса ради я зашел, посмотреть, и попал на обед.
посреди комнаты стоял длинный стол, за которым сидело человек двадцать, в основном полуголых распаренных парней, и парочка сильно крашеных девиц. На столе присутствовали борщ и горилка. В углу валялись груды одежды и каких-то свертков в магазинной упаковке – хохлы промышляли кражей из магазинов.
«Заходьте, хлопцi! Борщу хочете?» – и мы отведали борщу, и выпили горилки, оказавшейся разведенным медицинским спиртом. С отвычки было даже прикольно.
Забавно, что за старшого у них был единственный русский, из-под Курска, здоровенный ворчливый дядя лет сорока, которого прозвали Батяня-Комбат. По-французски Батяня-Комбат знал слово «катрован-диз-уит! » (девяносто восемь), очень полезное – потому что если прийти в аптеку, опереться кулаком о прилавок, и сказать «катровандизуит!» – то подадут медицинского спирта. Скоро девушки в ближайшей pharmacie догадались предложить Батяне сразу литровую канистру катровандизуита, и он вернулся домой, чрезвычайно довольный проявленной французами смекалкой.
… спускаясь вниз, я столкнулся с Таем и поздоровался. Тай подавленно молчал. Говорят, орать он перестал, потому что однажды, отчаявшись понять, чего он хочет, хохлы надавали ему на всякий случай по ушам.