«Прикинь, два года в России не был. А дорога (вспоминая, что состояние дорог выигрышная тема) такая же как там, один хрен».
«Ничего, скоро к «Речному» свернем, все нормально будет, потрясемся», смеется он, зараженный моей радостью.
Машина останавливается у метро, и я иду, жадно цепляясь глазами за мельчайшие подробности. Вот кучка подростков пьет пиво, присев на окрашенный блестящей черной краской железный заборчик, прямо у метро (немыслимо во Франции). Бабушки, стоящие со всякой китайской ерундой. Вызывающе красивые девушки в мини. Я все еще не вполне верю во все это, допущенный по чьему-то упущению в кино про Россию. Но на входе в метро включается старый автоматизм – движение в сторону кассы, карточку в щель аппарата, шаг на эскалатор (и охота за равновесием, преодоление рывка, инстинктивное для всякого, кто с детства ездит подземкой). Долго, минут двадцать мы раскачиваемся в голубом вагоне, и я разглядываю сидящих на противоположной скамейке людей...
Лет восемь назад я проработал месяц в Берлине, разносчиком рекламы по подъездам; вставал в шесть утра, грузил в тележку тяжеленную кипу плотной мелованной бумаги, и ехал на метро на другой конец города, чтоб ходить там между маленькими бюргерскими домиками по дубовой листве, шуршащей под ногами (так я исходил пол Берлина, каждый день новый район, и до сих пор та осень – берлинская), и тогда-то в берлинском метро, узнавая знакомое отвращение и протест на заспанных лицах сидящих и висящих в ремнях берлинцев, я впервые почувствовал по-настоящему, что под броской западной мишурой находятся все та же ерунда, обыденность и усталость, все то же железное надо, заставляющее людей заниматься нелюбимой дрянью и страдать от этого. И никакими отпусками ни на каких тропических островах делу не поможешь.
Здесь сейчас вечер, поэтому лица более спокойные, усталые, но радостные в предвкушении долгожданной свободы. Но вечер еще недостаточно поздний для того, чтобы вагон заполнился смеющейся пьяноватой толпой счастливцев.Разные лица, злые, расслабленные, добрые, потрепанные, и мне вспомнилось то, что написал Алик из Молдавии, где он очутился после четырех французских лет, что-то вроде: «Я шел по улице и смотрел на лица людей, и вдруг почувствовал, что очень их люблю, и дома развалившиеся эти, и заборы, и остановки». За эту фразу я сразу простил ему все накопившееся за месяцы жизни в одной квартире бытовое раздражение.
Ну а я? Если честно, не могу сказать что я прямо-таки люблю. Но видеть эти лица для меня – нормально. Люблю же я, ну да, леса, реки, деревья, округлость беленых железнодорожных станций, форму петербужских уличных табличек, русский язык, чай в поездах, деревянные дома, копченую рыбу, Россию, виды с невских мостов, подмосковные дачные песчаные дорожки, сосны и черные торфяные речки. И людей тоже. Но по отдельности.
Кстати, самое время эту самую отдельную любовь проявить на деле.
«Вот, смотри, мне сейчас в другую сторону. А тебе выходить на четвертой остановке, «Комсомольская». И если архангельского поезда не будет, садись в любой в твоем направлении, лучше уж в поезде спать, чем на вокзале болтаться до завтра. Выспишься спокойно, и ближе к дому подъедешь», так я задабриваю укоризненный внутренний бормоток, что стоило бы все-таки оставить ей телефон родителей.
Еще пересадка, «осторожно-двери-закрываются», и я иду по с детства знакомым улицам, испытывая вместо какой-то особой радости - раздражение из-за тяжести рюкзака и врезающейся в пальцы сумки.
«ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЬ, МАТЬ ВАШУ, А ТО СМЕРТЬ», написано на металлических дверях родного дома корявыми подростковыми буквами.
Вверх по лестнице, коричневая дверь, из-под которой потягивает кошачьей мочой, и я звоню, почему-то, хотя все эти два года в рюкзаке моем проболтались ключи от дома, попадаясь иногда на глаза и удивляя своей неуместностью.
«Кто там?»
Москва, 2001
Славины подвиги
Прихожу домой, и вижу приехавшего из Питера Голованова, сидящего с мрачным выражением лица, зажав между плечом и ухом телефонную трубку.
«...да… вот Шараев пришел, хочешь с ним поговорить?… А, ну ладно… В-общем, я тебе минут через двадцать перезвоню… Ага, давай»
Пока я раздевался в прихожей, разговор был завершен. Я спросил, кто звонил (Гоша), мы поговорили о чем-то несущественном (но я чувствовал какую-то нависшую странность, ладно, бывает, зимние перепады настроения), потом он сказал:
«Есть такая вот плохая новость – Слава Сухарев разбился на машине»
«Что, опять машину разгрохал? А сам как, нормально?» (чувствуя уже неладное, но пытаясь обыденностью тона отменить отвратительную, ненужную новость)
«И сам разбился»
«То есть как – совсем?»
«Совсем, насмерть».
Я что-то пробормотал там такое (но кажется все-таки, не «какой ужас»), потом понадеялся что это пущенный кем-то слух (но нет, «похороны в пятницу»). Разозлился на нелепость и бессмысленность всего, что бы я ни сказал. И попросил Голованова помочь нарезать лук (я – морковку) к готовящейся чечевице.
Слава Сухарев не был моим близким другом. Но он был другом некоторых моих друзей, и поэтому я часто с ним сталкивался. А потом и познакомился поближе.
Впервые я встречаю его на чешском Рэйнбоу 1996 года; мы сидим с Вероник около центрального круга, и разговариваем с каким-то русским: чисто выбритое (тогда) лицо, сияющие безумным и радостным (по всему судя, кислотным) блеском глаза; на заднем плане разноязыкий (в основном, коверканный английский) гомон, и сбивчивый ликующий рассказ (по-английски, для Вероник) про какой-то лес, какое-то место, куда он пошел и увидел такое… чудо… это было так прекрасно… Захлебывающиеся всхлипы простодушного восторга. Вероник посмотрела на него с легким недоумением и спросила что-то иронично-осаживающее.
Больше такого ангельского Сухарева я никогда в жизни не видел.
До каких-то пор я знал Славу понаслышке, как и многих других смутных знакомцев из питерской тусовки, иногда воплощавшихся в реальных людей, иногда нет. Но окончательно это имя обрело черты лица, голос, спутанные волосы и окладистую бороду через год, когда я зашел к Кате Балуевой и столкнулся с ним в прихожей. Лохматый взгляд исподлобья.
Поначалу он мне вообще не понравился - ну что за злобная рожа. Да и героические истории о сухаревских подвигах настораживали, какой-то в них чудился подвох, что ли. Но потом я почувствовал в нем и что-то притягательное. Ведь трудно не оценить красоту сильного, уверенного в себе человека, жадного до жизни и ее не боящегося. Редкость среди малахольных, в общем-то, питерских музыкантов.
Мне кажется, к людям вообще может быть только одна претензия по жизни – чтобы они были красивыми (во многих смыслах), и с этим у него был полный порядок. В конце концов, мало ведь кому удается обрасти самыми настоящими легендами?
Слава Сухарев объезжает всю Европу от Норвегии и Ирландии до Португалии.
Слава Сухарев вывозит из Киева в Питер группу «Зеленые Рукава», музыканты которой бросают консерватории с большими перспективами и все такое ради нищей сквоттерской жизни в Питере. На русско-украинской границе пограничники не разрешают провезти византийскую лютню – Слава Сухарев забирает ее, забирается на оледенелую крышу вагона (зимой!), и едет на ней до ближайшей русской станции много километров.