побледневшая хозяйка поднимается из-за стола, уходит в другую комнату и закрывает двери.
«Если сейчас в Советском Союзе многие думают так, как вы – то вы растеряете свои достижения, как мы в ГДР растеряли свои…» - это уже хозяин.
долгое молчание.
ну, и, это, мы пошли.
«Ну и? Кто тебя за язык тянул?»
«А чего они! С Лениным этим своим…», неуверенно говорю я, думая, а может и хрен бы с ним, с Лениным, пирожные же…
потому что очень даже вырисовывается беспощадный ПИЗДЕЦ.
ночь, декабрь, холодный свет и промозглый ветер, гоняющий по мостовой мусор…
а тут еще:
пьяная бомжиха задевает мой рюкзак, стоящий у автобусной остановки, он падает и бутылка водки разбивается, заливая все его содержимое, и утыкая его тысячью осколков .
«Еб твою мать!», ору я по-русски. Бомжиха на всякий случай убирается подальше.
И мы решили вернуться в Пренцлауэрберг, в надежде чудом натолкнуться на Райнера. И вообще, что-то подсказывало, что помощь там найти проще. Ну и, как-то приятней…
походив с часок по улицам (хохот, вырвавшийся и обрубленный захлопнутой дверью; грохот панка из окон, толпа у киосков с пряно пахнущими донерами, продавцы глинтвейна с термосами, настороженные полицейские с хлопающими по заду наручниками, пара пьяных бродяг, сидящих у супермаркета Kaiser` s пивом – гора пустых банок вокруг) - мы случайно набрели на сквоттерную кафешку (так она, кажется, и называлась –Squat Kneipe) на Лореттоштрасссе, и вспомнили, как заходили сюда с Райнером…
внутри было тепло и шумно. Мы взяли по глинтвейну и стали ждать.
а когда ждать надоело, я подошел в девушке за стойкой (вздыбленные ярко-красные волосы и много колец в ушах, носу, губе) и спросил, а нельзя ли тут переночевать.
«Можно, в общем-то, но только на одну ночь – я завтра еду к родителям на Рождество и меня не будет... Идите наверх, спросите комнату Мартины»
Снова на Цоо – разноцветье, толпа, витрины;
Кройцберг – турки, женщины в платках, граффити с Лениным, Мао и Ульрикой Майнхоф, лозунги на турецком и курдском, рождественские базары у метро, блестки и мишура
долгая прогулка вдоль Стены, туда-обратно – Запад, Восток, снова Запад - раскрашенные караульные вышки, столбы с обрывками колючей проволоки - окна с Востока наглухо замурованы – с Запада огородики и гаражи – а ведь страшновато, наверное, жить окруженным Стеной?
вечером, во дворе сквота разожжен костер, из окна выставлены колонки, орущие панком на всю улицу, в большом котле варится суп (а прямо напротив обычный жилой дом, и детская площадка, и мужчина, нежно протирающий губкой машину) – у костра человек десять (пляшущие тени на городских стенах, очень странно) - пиво, гашиш.
мы прощаемся с Мартиной, забираем рюкзаки и спускаемся в кафешку. Ну, теперь-то я знаю, как тут надо действовать, какие проблемы? – оглядываюсь по сторонам, подхожу к столику, где сидят люди с лицами поприятней, выбираю паренька с разлохмаченными и сплетенными сзади в косичку волосами, редкой бородкой и совершенно детским, ничем не защищенным лицом:
“Excuse me: can we sleep at your place tonight?”
“Yes. Why not?” - с улыбкой .
У Штефана мы прожили две недели.
жил он в маленькой квартирке, неподалеку от метро Senefelderplatz, работал в социальной службе (помощь на дому немощным), любил путешествовать на велосипеде, и собирался писать книгу историй, рассказанных ему стариками на работе. И даже, как выяснилось, бывал в России и говорил по-русски.
я очень редко встречал таких непритворно добрых и искренних людей (и неглупых при этом, что совсем уж редкость). Наше удивительное нахальство он сносил кротко, и даже, кажется, находил в нем удовольствие – вот, значит, завелись у меня теперь такие, их надо кормить, гулять с ними по городу и знакомить с друзьями… А, может – посчитал это частью своей социальной работы?
(а когда через год мы приехали снова (естественно, не предупредив – ну очень странные у меня были тогда представления об «иностранцах») и завалились к нему в шесть утра («Здорово, Штефан – как делишки?») – Штефан стоял в дверях, совершенно сонный, из-за плеча у него недоуменно выглядывала заведшаяся за прошедший год подруга Ульрика – он с трудом улыбнулся: «О, сдорово! Ви приехали, да?» - а потом рассказывал друзьям: «А они такие звонят в дверь – в шесть утра, представляете? Прико-оольно!»)
Наверху, над Штефаном, жил Мартин, музыкант, внизу – художница Кати. Вечерами под старым дубом во дворе накрывался стол и устраивались parties – разрешения соседей не требовалось, казалось, все в доме были друзьями…
все они были «осси», то есть восточными немцами, и жили в Пренцлауэрберге еще до падения Стены. На мое (тогдашнее) удивление, быстрое слияние с Западом особого восторга у них не вызвало, и они пытались нам объяснить, как их, собственная, страна, в которой было разное, и не обязательно только плохое – стремительно исчезала; про то, как, у себя дома, они вдруг оказались такими подозрительными, второстепенными немцами… И Мартин продолжал ездить на своем ГДР-овском, нелепом, пластмассовом и жутко тарахтящем «трабанте».
мы же продолжали изучение Берлина: пару раз съездили на Курфюрстендамм, гуляли по ближайшему западному району Веддинг (до Стены отсюда было метров триста), рассматривали кукольные домики и стерильные вылизанные парки… и, каждый раз, возвращаясь в буйный размалеванный уютный Пренцлауэрберг, с его собачьим дерьмом под ногами, тусклой грязной кафельной плиткой подземки, вьетнамскими барахолками и неухоженными скверами с пьяницами - чувствовали странное облегчение.
Как-то Штефан предложил съездить на выходные в его родной Майссен, в южной Саксонии, и мы, конечно, согласились.
Майссен - совсем небольшой городок на Эльбе, вдали от дорог и больших городов. Социализм пощадил его, сочтя неважным для строительства, и Запад еще не дотянулся сюда своими мастерками, шпателями и краской, поэтому город выглядел совершенно средневековым – но средневековым без вранья, без карамельной обертки - то есть тусклым, смиренным и тихим, и это было очень красиво. Крошечный центр пересекали маленькие не вполне чистые каналы, старинные дома теснились вдоль улиц - ратуша с башней, старый собор бурого камня, рыночная площадь.
отец Штефана (тихий и застенчиво гостеприимный) был столяром-краснодеревщиком – как и много поколений его предков. Часть дома, довольно просторного, служила мастерской – и я с интересом разглядывал всякие деревянные штуковины, зажимы и тисочки, многим из которых явно было много лет. Оказывается, мастерская работала как семейное дело даже во времена ГДР (не знаю уж, как смогли они обойти запреты), и Штефан тоже был с детства обучен работе с деревом, и папа надеялся, когда сына покинет берлинская дурь, передать дело ему.
как-то Штефан отвел нас в комнату отца и показал шкаф, на котором была резьбою изображена история отцовой жизни: маленький человечек в смешной старинной шапке, деревянных башмаках и с узелком на палке уходит из города; бродит по дальним городам; и потом, с тем же узелком (видать, не нажив добра) возвращается в родной дом, где обнимает отца и мать. В общем, так оно и было: в 1950-х, еще до постройки стены, папа ушел через Берлин на Запад, скитался по Германии, осел в Швеции, прожил там несколько лет, неплохо уже обустроился – и вдруг, бросив все, вернулся в ГДР – от тоски по родному Майссену.
к моему удивлению, в воскресенье утром Штефан встал рано, и, вместе со всей семьей пошел в церковь, к мессе. И, позже, когда мы вместе с ним зашли в собор, он, припав на колено, перекрестился на входе… Я смотрел на него с удивлением – больно уж не вязалось это с (во многом оправданным) образом пренцлауэрбежского раздолбая.