Плохие новости настигли нас на обратном пути, когда медленным словацким автостопом мы ехали по Татрам – сперва я даже не поверил, решил, что это идиотская шутка такая, но вот второй уже водитель качает головой и спрашивает: слышал, что у вас?
в Москве стреляют, на улицах танки, в Кремле коммунисты… А, ч-черт, вообще ведь несмешно.
… и, после безмятежного месяца - глухая паника. Через границу на Запад? Назад в Прагу, на сквот?
вечером, в кемпинге, мы находим немцев с радиолой, одалживаем ее на ночь, полночи слушаем радио, и становится ясно одно: все очень плохо.
… позже, у костра с немцами, участливо сунувшими нам в руки по пиву, и объясняющими; ну, вам еще повезло, что вы здесь – теперь любая страна предоставит вам убежище… Я сижу молча, смотрю в костер, и чувствую, что совсем не готов к тому, что никогда не вернусь домой, где мама, папа, друзья, знакомые улицы и знакомые деревья, и все это очень несправедливо.
А потом радио рассказало нам, что домой возвращаться можно.
Позвонить в Москву мы смогли только в Польше, когда бесполезные бумажки злотых опять превратились в деньги.
(после очередной мимической сцены на польской границе – Ваш паспорт? Что это? – Мы пилигжимы! Идемо до Папы… ээээ… ну, короче, домой, ну, короче, долго объяснять…)
А когда мы вышли из телефонной кабины, к нам подошел человек, одетый очень бедно, и с трудноуловимой недостачей в лице, сказал по-русски "Здравствуйте!", и на вопрос где бы тут переночевать, предложил: «Если вы не против, ко мне?»
во дворе его дома я понял, что догадка моя верна – за нами бежали дети, кидали в Марека камни, и кричали явно обидное.
В квартире было совершенно пусто, даже без мебели, и совсем нечего есть – но Марек был безобиден.
в Кракове отца Юзефа уже не было, уехал в Боливию, но францисканцы (мы ж пилигжимы!) были по-прежнему приветливы –
и в Варшаве –
В последней электричке до Тересполя «пилигжимов» (через месяц после окончания паломничества) оказалось несколько. Особенно запомнился москвич, разбухший от пяти, одетых один на другой, свитеров...
«Когда же вы, курва пердолева, перестанете тут ездить!», сказал нам, раздраженно возвращая паспорта, польский пограничник.
На вокзале в Бресте было очень вкусное мороженое.
Да, про Славу: погрузившись в тибетский буддизм, он оставил наркотики (и потому сейчас жив, в отличие от большинства тогдашних обитателей его квартиры), отучился в Индии, и стал одним из учителей Карма Кагью и лучших переводчиков с тибетского в России.
ездит сейчас такой, очень уважаемый, лекции читает.
Я же ничем таким особенным, вроде, не выделился – зато впереди меня ждали совершенно восхитительные годы.
Как я был поляком, или немного о маргинальном отребье.
В тысяча девятьсот девяносто древнем году мы вышли на автобан в берлинском Ваннзее с табличкой «AMSTERDAM » и через полчаса уехали в этот Амстердам одной машиной.
В Амстердаме у нас был адрес голландского приятеля, жившего в коммунальной квартире, правда, в тот момент он отсутствовал, но соседи пустили нас в его комнату. К сожалению, через сутки нас оттуда с позором изгнали, в общем-то, по моей вине – но я об этом лучше не буду рассказывать, чтобы не было стыдно.
Короче (проскочим неприятный момент), неожиданно мы оказались на улице с рюкзаками и пакетом мокрой одежды в руках (прямо перед изгнанием мы некстати занялись стиркой), и этот пакет раздражал теперь меня больше всего. Деваться было решительно некуда – и мы пошли в Вондель-парк.
Потому что в Вондель-парке всегда много народу, в том числе нашей последней надежды, маргинального отребья. Отребье копошилось на лужайке вокруг пруда, валялось на траве, продавало разноцветные гамаки и магические кристаллы, жонглировало – короче, занималось присущими себе занятиями… Через некоторое время я увидел на поляне знакомого, мелкого человечка с бородкой, встреченного пару месяцев назад в Польше. Попытки радостного узнавания ни к чему не привели – по стеклянному взгляду стало понятно, что перед нами наркоман в момент обретения Высшей Радости, и отвлекаться ему не интересно.
Вообще, значительную долю маргинального отребья составляли наркоманы. Они мне тогда, по дурости, казались прикольными даже. Я тоже иногда угощался чем-нибудь эдаким, но от углубленного изучения темы спасало то, что я считал трусостью – а на деле было хорошим чутьём.
Просидев там несколько часов (и разложив одежду сушиться на рюкзаках), мы досыта насмотрелись на жонглеров и прочих красавцев. Все они были совершенными милашками, одна беда – принимать участие в нашей судьбе никто из них не собирался. Спасение пришло с неожиданной стороны.
«Я ничшэго не панимаю! », – сказал, умильно разглядывая нас, примостившийся под деревом бомжик. Сейчас бы я, наверное, вежливо кивнул и отошел ради экономии мозга, но тогда… О, борьба за выживание значительно повышает общительность, человеколюбие и интерес к окружающим. Многократно проверено.
«Откуда, брат?»
Оказалось, из Польши. Пьяный, помятый, иронический Марек (поляки вообще очень иронический народ, кстати) оказался вовсе не бомжом, но обладателем маленькой квартирки в центре, что было, конечно, кстати. Через несколько минут мы шли к нему, под дороге выслушивая рассуждения о славянском братстве и тупых голландцах.
Дома у Марека, действительно, наблюдалось славянское братство – поляк Кшиштоф и югослав (боснийский серб) Младен, оба в бегах.
Кшиштоф (косуха, борода, копна волос) открыл в Гданьске музыкальный магазин, прогорел, и сбежал из Польши от кредиторов, обещавших нехорошее. Ладный, щеголеватый и нервный Младен убежал из воюющей Боснии от не на шутку увлекшихся нехорошим людей в камуфляже. Приятная особенность нашего имперского прошлого: друг с другом они говорили на ломаном русском. И, в общем-то, были нам рады.
Жило славянское братство у Марека бесплатно, но с иногда случавшимися поборами на пиво и бестолковое пьяное общение с хозяином. Ну, а где двое, там и четверо.
«Миша, хочешь заработать пенёндзы … ну, деньги?»
Нельзя сказать, что денег у нас не было… Были деньги, целых 28 долларов. Так что предложение представляло собой определенный интерес.
«А что делать-то?»
Оказалось – плести косички из разноцветных ниток. Каждый день Кшиштоф с Младеном шли в центр, на пешеходку, ловить туристок; заплетали их тут же, усадив на табуретку. Надя обучилась плетению hairwraps (которые мы называли ужасным словом «хайрапы») быстро, а я был полезен своим английским (Кшиштоф знал только русский, Младен – еще и немецкий).
Теперь каждый день по нескольку часов я маячил перед прохожими дамами с приклеенной улыбкой, бубня: «Hairwraps? Hairwraps? Do you want hairwraps? », а в случае очереди развлекал клиентку болтовней – чтоб не сбежала. По негласной договоренности, сначала я должен был усадить кого-нибудь к Младену и Кшиштофу, а потом уже и к Наде. Достаточно справедливо, тем более, что туристок, жаждущих красоты, обычно хватало…. Правда, улыбочка моя становилась все более и более поганой.
Вечером мы заходили домой перекусить, а потом шли со славянским братством «на едно пиво » в какую-то (подпольную, что ли?) пивнуху без вывески, куда надо было сначала долго стучать в железную дверь, чтоб пустили – или просто побродить вдвоем по Амстердаму, наблюдая отражение огоньков в воде каналов, копошение под мостами наркоманов с их ложками-зажигалками, и прочие картинки амстердамской жизни. Разок, кстати, я не на шутку испугался, проходя мимо витрины с рекламой женского белья, когда один из манекенов зашевелился и стал принимать похотливые позы – про улицу Красных Фонарей мы выяснили уже потом.