С Кшиштофом мы подружились легко, он был типом мягким и незлобливым, хотя и не быстрого ума, и часто болтали с ним, оставаясь дома втроем, потому что Марека обычно не было допоздна, и Младен тоже пропадал где-то до середины ночи.
У Младена вообще была в жизни цель.
Каждый день Младен смотрел по телевизору новости из Югославии, где показывали танки, взрывающиеся дома, прячущихся по подвалам горожан и людей в красивой пятнистой форме, банданах и темных очках, заряжающих гаубицы или стреляющих из автоматов – и часто упоминал непонятную мне «пичку материну ». Про ужасы балканской войны он рассказывал много, но от меня все это было тогда далеко. Кто знал, что обратить на это внимание стоило бы…
Младен, как и Кшиштоф, находился в Голландии нелегально и, в общем-то, было понятно, что рано или поздно они попадутся, намозолив глаза полицейским на пешеходке. Когда я спросил Младена, что он думает по этому поводу, он ответил:
«Нужно… како се каже, еби га? венчаться. Венчаться мне надо!»
Венчаться Младен пытался изо всех сил. Насколько серьезно Младен хотел венчаться, стало очевидным, когда на пешеходке мы познакомились с молоденькой немецкой девочкой Зильке. От проверенных людей Зильке знала, что мультикультурность – это хорошо, а словам мамы, предупреждавшей об опасностях, исходящих от подозрительных типов с восточноевропейским акцентом, не придала должного значения.
Короче, денег у Зильке было мало, и Младен предложил ей ночевать у нас, где места полно, а «хозяин добрый». Весь вечер Младен был оживлен и извивался галантным чортом, тарахтел по-немецки, а потом, когда все пошли спать, я, оставшийся в кресле послушать перед сном музыку в наушниках, увидел как он, сопя, трется всем телом о лежащую к нему спиной Зильке, которая отчаянно делает вид, что читает книгу.
«Фубля», подумал я, залезая в спальник. «Срам Господень».
Через некоторое время сопение прекратилось, видимо, крохотный взрывчик произошел в разгоряченном балканском мозгу, Младен вскочил, озвучил свою пичку материну и побежал на кухню выпить водички. А потом обиженно пошел спать.
Наутро Зильке схватила рюкзак и ушла, подчеркнуто попрощавшись только с нами. Венчание не задалось.
Таким образом, благодаря хайрапам у нас появились деньги, бешеная сумма в 200 гульденов (около 50$), а заодно и полезный способ заработка в европейских городах. Я даже однажды купил себе пачку табаку и банку пива. Теперь самое время перейти к тому, как, собственно, я стал поляком.
Как-то раз, в Вондель-парке, мы познакомились с наркоманом, долговязым, светловолосым и заметно изможденным немцем. Каким-то образом речь зашла о трудностях перемещения с русским паспортом. Вообще, многие удивлялись, почему это русские не могут ездить без виз. В девяностые в мире царили иллюзии и добродушие, и само собой подразумевалось, что любой «прилично выглядящий» (имелось ввиду, но не не говорилось вслух: не темнокожий) гражданин может спокойно перемещаться где хочет. Немец (Курт? Франк? хм) вдруг оживился и спросил:
«А не хотите какой-нибудь хороший паспорт?»
Я неуверенно посмотрел на него. Так получалось, что законы разной степени серьезности мы нарушали тогда постоянно, от нелегального перехода границ (кстати, вот и голландской визы у нас не было) до воровства еды в магазинах, когда совсем край, но тут было что-то новенькое.
«А… сколько это стоит?»
«Сейчас, подожди, все узнаю» – и побежал шушукаться с подозрительными личностями.
«Короче – есть разные паспорта, можно с твоим фото, можно и так. Самые дорогие – Западная Европа и Америка с Канадой, Восточная Европа дешевле. Вам дешевле? Прямо сейчас польский есть, 50 гульденов. Что? А, сейчас сбегаю».
Польский паспорт выглядел (применительно ко мне) очень подозрительно. На фотографии был изображен щекастый круглоголовый полячок, в метр семьдесят ростом, в графе особых примет было написано цвет глаз – zeliony . Но сама книжица была такой притягательной, что я не задумываясь отдал полтинник на дозу Франку-Курту-Фрицу-Райнеру и засунул ее в сумку. Теперь у меня был Иностранный Паспорт.
Все хорошее кончается – или надоедает. Вот и нам через две недели нашего безмятежного амстердамства надоело «ходить на работу». Вдобавок Кшиштоф начал ругаться с Младеном, а потом жаловаться нам:
«Нет, но я не розумем, почему мы курим табак, а он, курва, курит Мальборо? Ему табак, что ли, не добжий, но так?»
Потом как-то в три часа ночи, когда все уже спали, домой пришел сильно пьяный и веселый Марек, включил свет, врубил на полную громкость радио и закричал:
«Но, вставайте! Чим спите? Бедзьме веселиться! Танчиць бедзьме! Тан-цо-вать!»
Кшиштоф с Младеном сидели и щурились спросонья, но Надя, как существо женское, сварливое и к самоконтролю в стрессовых ситуациях не склонное, начала возмущаться: «Это что, в конце концов, за хамство! Мы же спииим!»
Марек обиделся, и на следующий день бормотал недовольно:
«То вшистко у вас от коммунизму! Коммунистична ментальношчь! Нема радости!»
Стало понятно, что пора собираться дальше.
Отъехав километров пятьдесят от Амстердама и стоя в ожидании очередной машины, я вдруг сообразил, что впереди граница (на которой обычно никого не останавливают, но мало ли), а у меня в кармане несколько пакетиков гашиша.
Гашиш этот скопился у меня сам по себе. Потому что гашиш, продающийся в маленьких пакетиках, удобно хранить в пачках табака, а их накурившиеся до онемения (эх! говори Амстердам, разговаривай Европа!) туристы часто забывают на столиках, откуда я, обладатель голодного ищущего взгляда, обычно их и подбирал. Таким образом, гашиша этого оказалось довольно много.
Выбрасывать его было жаль. А везти через границу в Германию, где голландский либерализм заканчивался – страшно. И, от жадности, я решил его выкурить.
Задача невыполнимая, конечно, повторяю – гашиша было много, но я свернул один косяк, потом второй…
И почувствовал себя, стоя на обочине с вытянутой рукой (в руке – табличка) – превосходно. Тени от проносящихся машин шмыгали по обочине. Небо было бездонным, с легкими августовскими облачками. Звуки ревущих моторов слились в приглушенный ватный гул…
Через какое-то время я ощутил беспокойство, появилась в моем хрустальном покое какая-то дёргающаяся дыра… Оказалось – звук автомобильного клаксона.
Обернувшись, я увидел машину, которая стоит на обочине и ждет. Видимо, уже долго. Подбежав на непослушных ногах, я спросил сначала по-русски, потом поправился:
«Вы едете в сторону Германии?»
«Да залезайте уже!»
Разговор давался плохо, но, кажется, водитель с пониманием отнесся к моему состоянию, и я принялся смотреть в окно. Там тоже было непросто:
над рядами крошечных домиков поднимались прекрасные, цветные, блестящие на солнце воздушные шары!
что-то перебор, подумал я… Водитель, проследив направление моего взгляда, сказал:
«Красиво, да? Это у нас тут фестиваль воздушных шаров!»
а, ну ладно тогда.
К вечеру мы были в Берлине.
Берлин всегда был для меня городом дружелюбным, там жило много друзей, и восточная его часть еще не покрылась западным глянцем, что способствовало психическому комфорту. Обычно мы жили в Пренцлауэрберге – средоточии панка и сквоттерской анархии, на этот же раз на целый месяц нам достался домик в окраинном Панкове, где маленькие домики, парки и довоенные особнячки. Домик принадлежал немецкой подружке с лязгающим тевтонским именем Мехтильд Бернхардт (на деле тихой и застенчивой студентке-отличнице), отъехавшей на каникулы… В домике была кухня и некоторые припасы, которые было позволено уничтожать (Мехтильд была девушкой с понятием), но, все-таки, мне пришлось испытать некоторый шок от необходимости покупать на Иностранную Валюту такую совершенно не иностранную субстанцию, как картошку, например…