— Вы мне сетуете, Ольга Николаевна. А не лучше ли по-простому сказать, по-нашему: на хуя? Вы понимаете, какой вопрос я хочу задать, да?
— Нет, — презрительно ответила девушка. — Мне чужды ваши потуги сказать нечто умное… Говорите уж сырым текстом… Какой вопрос?
— Простейший: что вам до этого мальчика? Я понимаю, что вам платят деньги за его надзирание, но знаете, деньги все-таки изредка пахнут… У вас что, нет совсем лишних денег? На моей стороне закон, вы глазами-то не лупайте… Не только тот формальный, что на бумаге, но и тот, что в духе — не в букве. Только дуракам законы не писаны…
— Еще скажите, что на вашей стороне общечеловеческая ценность. Хотя бы одна… Или, например, зов традиции, голос крови… Вы продажный формалист. Отрабатываете свои мелкие деньги. Добро хоть за работу топорника немного платили… Это ведь так, хобби. Ходите и вставляете всем копье, а потом списываете по ведомости… Хуесос! Мерзавец! А я вам почти поверила… Морально готовилась печь оладьи… Искренне по утрам… Аутотренинг, то, се…
Случилось нежданное: Тимофей с отчаянным воплем метнул копье в книжные стеллажи. Следом метнулся вой…
— У-у-у!
Ольга Николаевна катала фантик и смотрела на такие дела с долей своего любопытства.
Тимофей, не теряя времени, поставил себя на колени. В таком виде он полз к ногам девушки. Хрипел какие-то звуки, иногда они складывались в слова, особо разбирались три: «девальвация», «любимая» и «психоз»…
— Ползите, ползите, — шептала Ольга Николаевна. — Будете знать, как затевать служебные игры… романист, бля… шиллер через жопу…
Наконец Тимофей уткнулся носом в колено. Из глаза скатилась немаленькая слеза и омочила черный чулок собеседницы — только это уже мелочи…
— Вы тонко подметили, что я, наверное, утонченный мерзавец…
— Почему же утонченный? Скорее утолщенный.
— Нет, я все-таки утонченный… пускай мерзавец, да. Местами и хуесос, как вы нелюбезно заметили. Но я прежде всего — человек. А значит, готов на все… на кое-какие недурные мыслишки… и делишки тоже хорошие… А? Или думаете — фикция? Думаете, душа на корню разъята? Я, милая, готов переплавить себя в мартеновской печи вашей критики… Так будьте же моей мартеновской печью, дьявол нас побери! Ольга Николаевна!
— Милая — это хорошо. Это значит, в вас осталась капля недурственного…
— Капля ваша! Слижите ее до последнего миллиграмма, — предложил Тимофей, и осекся: — но что я говорю, господи? Я брежу, Ольга Николаевна, честный крест — я брежу.
— Это ничего, — флегматично сказала девушка. — Знаете ли, бывает. Целуйте-ка мизинец, пока не поздно. А то весь шанс просахатите, как в кино про любовь… про старинную. Люблю мудацкие ленты, в них душа закаляется…
С этими словами она скинула тапочек и покорный Тимофей, стянув чулок, припал к мизинцу левой ноги…
— Ольга Николаевна, можно я опять выйду? — некстати подал голос Алеша. — В соседнюю-то комнату?
— Ну конечно, малыш, — улыбнулась она. — Только пиздуй по-скорому и не балуйся. Будешь баловаться, я тебе пастилы не дам… Ты ведь любишь пастилу, озорник…
Мальчик скрылся, а Тимофей сбивчиво бормотал:
— Я ведь тоже озорник, милая… Ну честное слово — тот еще озорник… Я вам все покажу и вы всему поверите… Вместе озоровать будем. Я ведь и пастилу люблю, чтоб вы знали… Мы такие мальчики. Только вас ценю еще больше… На порядки больше…
— Второй мизинец! — скомандовала Ольга Николаевна, и целование повторилась…
— Знаете, как это называется? — весело говорила она. — Если по науке новейшей? Это называется процедура… явленности чувства любви… Слышали про диспозитив сексуальности?
— Я хоть и Тимофей, — говорил Тимофей, — а предел имею. Не знаю я всего, матушка. Может вы чему и обучите… Не читал я Фуко, увольте… И Лакана я, темнота, близко себе не тырил… Даже Фрейда Зигмунда — ни хуя себе? — тоже не больно… Так сказать, милая, так сказать. Только ведь не за это людям дается, что они других людей по дури читают…
— Это верно. Но что же вы остановились? Или у меня не обыщется мизинчика под номером три?
Тимофей быстро понял и сменил ориентиры: теперь он мямлил во рту чужой мизинец правой руки.
Свободной лапкой Ольга Николаевна все так же катала фантик, слегка позевывая…
— Вы романтик, мой друг, — заметил она. — Бледный юноша со смущенным взором. «Хулибан» таких раком ставит. И профессии вы более не уместны… Осторожнее, мон петит ами — как бы вас, простите, не инициировали. Ну досрочно. Как сказали бы в СССР — по линии партии и правительства… Или по линии профсоюза? Я не помню это СССР, наше поколение уже ничего не помнит… Мы как дети, не помнящие иванов… подчас сукины — се ля вот… Ай, что же вы делаете?
Тимофей, встав на четвереньки, игриво кусал напарницу за мизинец, а затем покусывал за другие пальцы.
— Ну сущий козел, — сказала она с улыбкой. — Мой славный ручной козел… Одомашенный… Ну, козел, скажи девочке свое зычное бе-е-е.
— Бе-е-е, — покорно сказал Тимофей. — И чем оно не зычно?
— Действительно. Только я дама капризная, мне такого мало… Надо развлекать… Покажите лучше акробатический номер.
Ольга Николаевна с ногами забралась на диван, Тимофей же отошел в угол (видимо, заготавливая номер). В тот миг в комнату ворвался Алеша. В вытянутых перед собой руках он держал исторический предмет — пистолет марки ТТ, что некогда так любили русские убийцы по найму…
— Ай-ай-ай, шалунишка, — погрозила девушка. — И кого же ты, охальный заебанец, нынче хочешь убить? На сей-то раз?
— Мои предпочтения не меняются, — хмуро сказал Алеша, уперев ствол в сторону Тимофея.
— За что же нынче? Обрати внимание, мой стервец, твоя пися потеряла весь налет флера и актуальности… Она, сильно говоря, пребывает в забвении и отставке…
— Именно поэтому, — сказал мальчик. — Именно поэтому, Ольга Николаевна, я вскрыл сейф вашего супруга. Я ведь знаю, что там лежит пистолет ТТ…
— Черт возьми, господа! — рыкнул Тимофей. — Это становится интересным. У меня душа вернулась из пяток, с этой безумной речи… Поясни же свою мысль, малолетний… вот не хочу это слово говорить, а скажу: малолетний преступник. Или вы ничего не знаете о порядках — в медвежье-угловой школе тому не учат? Не знаете, что убить живое существо просто так, без доказательной базы — не с руки? Архискверное поведение. Надо быть отчаянным засранцем… За это, между прочим, тоже инициируют…
— Почему же, — спокойно сказал Алеша, — без доказательной базы… Нельзя быть таким, как вы, мутным дядей… Сначала вы заигрывали со мной, потом с Ольгой Николаевной — где же ваша порядочность? Где, — заорал Алеша, — верность избранному объекту страсти?! Где ваше честное слово?! А если я ревную?! Если я ревную тебя, говно?! Умри, несчастный! — с этими словами мальчик дрогнул, скосился, выстрелил. Тимофея толкнуло в грудь и повалило на цветастый ковер. Алеша приблизился и деловито разрядил пистолет вторично. Как взрослый человек — в голову… Перевернув неживую тушку Тимофея Ивановича Зарецкого на живот, оглядел огромную дыру в спине, с выдранным клоком мяса… Прихмыкнул. Причмокнул. И вдруг залился потоком горячих слез…
— Я их боюсь, — плакал он. — Трупов боюсь, Ольга Николаевна… Когда нас в классе на труп водили, я дорогою блеванул — ну правда… Вы мне верите? Как же дрочить-то буду — над свежим трупиком? Если я его до смерти боюсь… Я ведь сейчас блевану еще, чтоб вы знали — ровненько на ковер. Извините меня пожалуйста, если так ненароком будет, я не со зла, так сказать — с души просто… С души меня воротит, как взрослого человека… Посмотришь на такие кошмары и жить не хочется. Это ведь не кино уже. Это по делу… По жизни… Своими руками уменьшил число топорников, за такое вымпелы не дают… За такое, наверное, на общем слете инициируют…
Ольга Николаевна ободряюще потрепала его по щеке: