— Ну и правильно.
С наслаждением Валера поглощал бутерброды.
Они поговорили про дождливое лето, цены на помидоры, начальника мужа и сослуживцев жены. Он трудился как пчелка в ремонтной бригаде, она вкалывала бухгалтером, им было что обсудить. Поговорили об огуречной рассаде и здоровье президента, о новых ключах и беспорядке в супружеской спальне. Эта комната была самой захламленной в квартире.
— Приберись там, Света.
— Сам прибирайся, — огрызнулась она. — Мне нравится романтический беспорядок.
— Тогда ладно, — покладисто сказал он. — На нет и суда нет.
— Да, он мне нравится, — повторила она. — Чем больше хлама, тем лучше. Это не хлам. Понимаешь? И не спорь со мной. И не возникай даже. И не смей говорить, что я глупее. Не дорос со мной спорить, так не спорь.
— Я не спорю. Я же люблю тебя.
Света объяснила:
— Ты у меня такой упорядоченный, что меня от этого временами тошнит. Ты такой правильный, что дальше некуда. И в спальне мне необходим беспорядок. Мне он нужен с таким занудой, как ты, а иначе будет совсем занудно. Понимаешь? Но не будем о этом. Так можно и поссориться. Давай о чем-нибудь другом.
— Да ладно, я ничего, — ответил он. — Ты ведь знаешь, как я люблю тебя.
— Ага, — вздохнула она. — Знаю.
Прошло минут пять, бутерброды кончились. Валера прихлебнул чай и спросил:
— Правда, что наши соседи Гопштейны сволочи?
— Еще какие!
— Каких свет, наверное, не видывал.
— Зато у них чудесная пушистая кошка, — мечтательно сказала жена.
— Великолепная кошка, — он поставил чашку на стол.
За окнами по-прежнему вечерело…
— И котенок у нее классный, — добавила Света. — Рыжий как не знаю что.
— Почему рыжий? — удивился он. — Нормальный серый котенок.
— Я ведь помню, что рыжий, — растерялась она.
— Может, тебе показалось?
— Нет, я точно помню.
— Сука! — заорал он, вставая из-за стола. — Что ты, сука, понимаешь в котятах? Рыжий он, сука? Ты так сказала? Да ни хера, я своими глазами видел! Серый он, серый, ты поняла?
— Все-таки рыжий, — прошептала она.
— Заткнись, дура. Так какой котенок?
— Я думала, что он рыжий, — произнесла жена.
— Ты ошизела? Да? — кричал он, бегая по кухне.
— Я могла ошибиться…
— Не оправдывайся, сука. Поздно, — сказал он, вытаскивая из угла кухни топор. — Раньше надо было соображать.
Она закрыла глаза руками и не видела, как топор опустился.
Убил сразу. Остановился на миг… затем продолжал. Лицо в кровавое месиво. Тело в куски. Махал топором без устали и без жалости, рубить, так рубить.
— Ишь ты, — прошептал удовлетворенно. — А то заладила: серый, серый… Рыжий он, своими глазами видел. Ну что с дуры возьмешь?
Минут десять он ходил по квартире, разговаривал сам с собой, брал ненужные вещи и клал обратно, двигался быстро, говорил четко, на бывшую жену не смотрел. А затем открыл окно и сиганул с девятого этажа. После соприкосновения с асфальтом он умер. Никто его, конечно, не спас.
Остается добавить, что у Гопштейнов никогда не было ни котят, ни кошек. Ни серых, ни рыжих, ни красных. Вообще никаких. И попугаев не было. И пчел. И дроздов. Как и сами Гопштейны, звери обходили этот дом стороной.
Мальчик Влад
Новая жизнь начались в ту минуту, когда Влад захлопнул тяжелую железную дверь. Это была дверь его квартиры, не большой и не маленькой, трехкомнатной, в центре города, а если быть честным — то вовсе и не его квартиры, а родительской, где жил он, еще школьник, но уже и десятиклассник.
Он повращал ключами в замочных скважинах, дверь закрылась. Он устремился вниз, без матов и свистов, вежливо и культурно — отличник все-таки, не шпана. Этажом ниже стояли трое соседей и какой-то незнакомый мужик. Один из них хвастался:
— А у нас зарплата маленькая.
— А у нас зато вовремя не платят…
Третий сосед вступил в разговор:
— А я позавчера кровать пропил, на полу теперь сплю.
— Ну и я могу пропить, подумаешь.
— Куда тебе! Зарплата маленькая, — передразнил соседа незнакомый. — А у меня вообще никакой.
— Ишь ты, бичара…
Все трое посмотрели на него с уважением.
Ну и ну, подумал Влад, сторонкой обходя троих мужиков: скорей на улицу, скорее к майскому солнышку.
Во дворе Влад увидел пацана Колю, этой весной вернувшегося с колонии. Сегодня он потуплено смотрел в землю, шаркал ботинком и вел себя не по-нашему.
— С добрым утром, молодой человек, — обратился Коля. — Не соблаговолите ответить на мою просьбу и милостиво предоставить мне заем, ну скажем… в размере одного доллара США?
— Зачем? — выдавил из себя Влад.
— Стыдно признаваться, но именно данной суммы не хватает мне для принятия излюбленного мной горячительного напитка.
— Так тебе на бухло? — догадался Влад.
Коля покраснел и поморщился.
— В некоторой степени, да.
— Но почему доллар США?
— Собственно говоря, я имел ввиду рублевый эквивалент данной суммы. Если вас, конечно, не затруднит.
Серьезные очки и юный возраст не мешали Владу оставаться принципиальным. То есть денег, например, не давать. (Ну если только наркоману с ножом — а так нет, особенно Коле).
А сегодня дал. По-братски так, даже с улыбкой.
Коля рассыпался в благодарностях. Пришлось принять его искренние и нижайшие поклоны — сильно уж об этом просил. И расстались они, благородные юноши, как в море корабли: к магазину побежал Коля, в школу поспешил Влад.
Храм знаний был сегодня вызывающе неожидан. Над парадным входом, например, красовалось: «Учиться, бля, учиться и учиться». А рядом плакатик помельче: так себе, ерунда-агитка, призыв, что ли, заниматься онанизмом…
Уборщица, она же гардеробщица и сторожиха, молодая, до безумия привлекательная девушка лет двадцати пяти, в мини-юбке, прозрачной блузке, с падающими на плечи светлыми волосами… хватала в вестибюле за рукав испуганных потных восьмиклассников, слезно умоляя позволить ей заняться с ними любовью. Ну хоть быстро, хоть минет, хоть кому-нибудь! За это она сулила им деньги, причем немалые. Восьмиклассники с видом оскорбленного достоинства отнекивались и шли дальше. А красавица, заламывая руки, безудержно рыдала, и шептала, и вопрошала, наверное, Господа Бога: что, неужели снова идти на улицу, снова стариков снимать? Влад ей сочувствовал, и даже хотел что-то предложить ошеломляющей девушке, но не предложил, конечно, а пошел прочь, застенчивый, удивленный, но не раздавленный полностью — увиденным, услышанным, близко принятым. Так и шел, шел, шел, думая о страданиях дивной феи, так и дошел до класса, а там и первый урок через две минуты начался.
Учитель физики был сегодня взлохмаченный и в черных очках. Он гнул пальцы перед носом учеников и походя соблазнял хорошеньких учениц, не забывая между тем покуривать сигаретку. Запивал он свои лекции шампанским из стоящей на учительском столе здоровенной бутыли. Владу его поведение казалось интересным, хоть и немного странным: во-первых, он всех жутко ревновал и не позволял ученикам приближаться к девочке, за которой ухаживал; во-вторых, он был нетактичен, не угощая никого от широкой мужской души — так и скурил всю пачку один, так и вылакал всю бутылку. А как вылакал, так и бросил: «Ладно, поехали, урок все-таки». Вышел к доске и начал гнуть пальцы там.
— Конспектируйте, пацаны… Ручки в руки или линяйте отсюда, не вам, что ли, говорю, шконки сраные? К телкам тоже относится, тут вам не халява, не бордель, здесь покруче — аудитория здесь, понятно? Значит так… Эйнштейн был правильный пацан, хоть и физик, а ты записывай, курва, а не смотри на меня… Что, повторить? Он был физик. Ясно говорю — ФИЗИК. Усекли? Поехали дальше. Нормальные люди его не понимали и понимать не будут, потому что он Эйнштейн, а они лохи — куда им, по жизни траханым. Что, в облом? Вы мне понтоваться-то бросьте…