Въ этой полос свта стояла стройная, румяная женщина въ роскошномъ, розовомъ, вечернемъ туалет; ея перламутровыя плечи выступали изъ облака кружевъ, а на груди и на голов ослпительно сверкали брильянты. Луисъ отступилъ въ изумленіи, вспыхнувъ отъ негодованія. Что это за издвательство? Такъ это больная? Его позвали сюда для оскорбленій?
— Луисъ, Луисъ… — застоналъ позади его слабый голосъ съ дтскою и нжною интонаціею, напомнившій ему прошлое — лучшія минуты его жизни.
Глаза его, привыкшіе ко мраку, различили въ глубин комнаты что-то величественное и мону-ментальное, точно алтарь; это была огромная кровать, въ которой съ трудомъ приподнималась на локт, подъ пышнымъ балдахиномъ, блая фигура.
Тогда Луисъ вглядлся ближе въ неподвижную женщину, ожидавшую его, казалось, въ холодной, строгой поз и глядвшую на него тусклыми, словно затуманенными отъ слезъ, глазами. Это былъ художественно исполненный манекенъ, нсколько похожій лицомъ на Энрикету. Онъ служилъ ей для того, чтобы она могла любоваться новостями, постоянно получаемыми изъ Парижа, и былъ кром нея единственнымъ зрителемъ на выставкахъ изящества и богатства, устраиваемыхъ умирающею при закрытыхъ дверяхъ ради развлеченія.
— Луисъ, Луисъ… — снова застоналъ тонкій голосокъ изъ глубины кровати.
Онъ печально подошелъ къ кровати. Жена судорожно сжала его въ своихъ объятіяхъ, ища горячими губами его губы и умоляя о прощеніи, въ то время, какъ на щеку его упала нжная слезинка.
— Скажи, что ты прощаешь мн. Скажи, Луисъ, и я можетъ быть не умру.
И мужъ, инстинктивно собиравшійся оттолкнуть ее, кончилъ тмъ, что отдался въ ея объятія, невольно повторяя ласковыя слова изъ счастливыхъ временъ. Глаза его привыкли къ полумраку и различали теперь лицо жены во всхъ подробностяхъ.
— Луисъ, дорогой мой, — говорила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какъ ты находишь меня? Я теперь не такъ красива, какъ во времена нашего счастья… когда я не была еще сумасшедшею. Скажи мн, ради Христа, скажи, какъ ты меня находишь?
Мужъ глядлъ на нее съ изумленіемъ. Она была попрежнему красива, и эта цтская, наивная красота длала ее страшною. Смерть не наложила еще на нее своей печати; только въ нжный ароматъ пышнаго тла и величественной кровати вкрадывался, казалось, еле замтный запахъ мертвой матеріи, что-то такое, что обнаруживало внутреннее разложеніе и примшивалось къ ея поцлуямъ.
Луисъ догадался о присутствіи кого-то позади себя. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него стоялъ человкъ и глядлъ на мужа и жену съ видимымъ смущеніемъ, словно его удерживало тутъ что-то боле сильное, чмъ воля, которая повелвала ему удалиться. Мужъ Энрикеты прекрасно зналъ, какъ и полиспаніи, строгое лицо этого пожилого господина со здравыми принципами, яраго защитника общественной нравственности.
— Скажи ему, чтобы онъ ушелъ, Луисъ, — крикнула больная. — Что онъ тутъ длаетъ? Я люблю только тебя… только своего мужа. Прости мн… всему виною роскошь, роскошь проклятая. Я жаждала денегъ, много денегъ; но любила я всегда… только тебя.
Энрикета плакала слезами раскаянія, и человкъ этотъ тоже плакалъ, чувствуя себя слабымъ и униженнымъ передъ ея презрніемъ.
Луисъ, столько разъ думавшій объ этомъ человк съ негодованіемъ и почувствовавшій при встрч желаніе задушить его, глядлъ на него теперь съ симпатіей и уваженіемъ. Онъ, вдь, тоже любилъ ее! И общая любовь не только не оттолкнула ихъ другъ отъ друга, а наоборотъ объединила мужа и т_о_г_о человка странною симпатіею.
— Пусть уходитъ, пусть уходитъ! — повторяла больная съ дтскимъ упрямствомъ. И мужъ ея поглядлъ на всемогущаго человка съ мольбою, точно просилъ у него прощенія за жену, которая не понимала, что говоритъ.
— Послушайте, донья Энрикета, — произнесъ изъ глубины комнаты голосъ священника. — Подумайте о себ самой и о Бог. He впадайте въ грховную гордость.
Оба они — мужъ и покровитль — кончили тмъ, что услись у постели больной. Она кричала отъ боли; приходилось длать ей частыя впрыскиванія, и оба съ любовью ухаживали за нею. Нсколько разъ руки ихъ встртились, когда они приподнимали Энрикету, но инстинктивное отвращеніе не разъединило ихъ. Наоборотъ, они помогали другъ другу съ братскою любовью.
Луисъ чувствовалъ все большую и большую симпатію къ этому доброму сеньору, который держалъ себя такъ просто, несмотря на свои милліоны и оплакивалъ его жену даже больше, чмъ онъ самъ. Ночью, когда больная отдыхала, благодаря морфію, они разговаривали тихимъ голосомъ въ этой больничной обстановк, и въ словахъ ихъ не было ни намека на скрытую ненависть. Они были братьями, которыхъ помирили общія страданія.