Амина хорошо знала, что если мы приняли решение, значит к концу недели у нас кончатся деньги и мы будем брать все в долг, а булочник Осман и бакалейщик Таха каждый день будут требовать уплаты. А потом, как это обычно бывало в таких случаях, после долгого спора со мной она станет проклинать свою жизнь, замужество, завод, рабочих, профсоюз, породившую ее мать и отца, который выдал ее замуж. Прокляв все на свете, она, наконец, проклянет и меня и заплачет над своей горькой долей. Затем, собрав в узелок кое-какие вещи, она возьмет наших детей — Талаата, Сабри и Джалала — и пойдет, обиженная и несчастная, к своей матери. А мать, подперев щеку жилистой рукой, будет пилить ее и с утра до ночи осыпать упреками:
«Горе ты мое, несчастье ты мое. Вот не хотела выходить замуж за моего племянника Рамадана, вышла за этого оборванца, а теперь мучаешься… О аллах, когда же все это кончится!..»
Вот что знала Амина, вот чего она так боялась. И одна только мысль о том, что я снова могу надолго остаться без работы, приводила ее в ужас.
Пока мы вшестером пили по очереди чай из четырех чашек, я не переставал думать о выработанном нами плане действий. Казалось, мы предусмотрели все мелочи и были готовы ко всякой случайности. Уроки, которые мы извлекли из нашей прошлой борьбы, не пропали даром. Мы обсудили все, что может произойти во время забастовки и помешать нам. Когда мы вышли из комнаты и я в накинутом на одно плечо пиджаке спускался по лестнице вслед за товарищами, я услышал голос Амины, которая тихо окликнула меня:
— Халил! Ты мне нужен!
Я подумал, что сейчас Амина скажет мне, что скрывалось за ее беспокойным взглядом, когда она подавала нам чай. Я обнял ее и ждал, что она в ответ улыбнется мне, как в прежние дни.
Но она сказала:
— Мне надоело мучиться, Халил, я больше не могу терпеть, не могу. Я лучше сразу возьму детей и уйду, только не к матери. Как-нибудь проживу. Пойду работать служанкой… — И улыбнулась.
В глазах Амины было что-то, напоминавшее счастливые дни нашей молодости, и вместе с тем что-то суровое, полученное от нашей тяжелой жизни. Это что-то в ее взгляде говорило мне: нет, нет, Амина не сделает этого, она тебя любит, уважает, верит тебе, и она знает, что ты все равно поступишь так, как считаешь нужным.
В это мгновение передо мной пронеслось все наше прошлое. Я вспомнил начало нашей любви, когда работал на медеплавильном заводе и жил в комнате на чердаке, которую снимал у ее родителей, вспомнил, как она ждала меня, когда меня уволили с завода и я лежал в больнице, потому что меня задело машиной, как ее мать была против нашей женитьбы и хотела выдать ее за своего племянника Рамадана, как я копил деньги — двадцать фунтов — для ее выкупа, откладывая часть своей заработной платы и продав старую мебель, принадлежавшую моей матери, как я экономил на всем, как мы потом поженились и жили счастливо несколько месяцев, счастливо, несмотря на то, что к концу недели у нас никогда не было денег. Я вспомнил все дни, прожитые вместе, смерть моей матери, рождение нашего первенца — Талаата, которого я увидел только после выхода из тюрьмы Тур, мою недавнюю болезнь, когда Амине пришлось продать все наши вещи, нашу ссору на прошлой недели из-за того, что бабка Умм Махмуд дала ей лекарство, чтобы у нее больше не было детей.
Все это молниеносно промелькнуло передо мной, и я сказал, стараясь казаться веселым:
— Стыдно, стыдно, Амина, не говори так. Будь храброй. Ты же всегда помогала мне. Разве ты не веришь в наше будущее? Будь умницей.
И когда я, перескакивая через ступеньки, побежал догонять товарищей, поджидавших меня в переулке, я не думал, что Амина действительно уйдет, забрав с собой детей, и что я, вернувшись, не найду их ни дома, ни у ее матери.
Все эти воспоминания, теснясь и обгоняя друг друга, проходили в моей памяти, когда я сидел в камере тюрьмы Кармуз, глядя на железную решетку окна. В углу камеры спали мои товарищи — Азил и Джамал. За окном раздавались равномерные шаги часовых перед тюрьмой, а с угла улицы Саада доносился голос Саляма, торговца макаронами, который стучал медной ложкой по краю подноса и выкрикивал: «Макароны, макароны!»
Сквозь частую железную решетку я видел, как улица Нила постепенно заполнялась стекавшимися сюда из прилегающих переулков рабочими. В предрассветной мгле они шли на завод. Компания приняла три наших требования из пяти, но меня и двух моих товарищей заключили в тюрьму.