— Что же это было?
— Немного смазки, — улыбнувшись сказал Бэнкрофт.
— Смазки? — выпрямившись в кресле, удивлённо спросил Кинрад.
— Упущение наше было вполне понятно. Мы, люди техники, живущие в эру техники, склонны думать, будто мы — всё человечество. Но это совсем не так. Возможно, мы составляем значительную его часть, но не более. Непременной принадлежностью цивилизации являются и другие — домохозяйка, водитель такси, продавщица, почтальон, медсестра. Цивилизация была бы настоящим адом, если бы не было мясника, булочника, полицейского, а были бы только люди, нажимающие на кнопки компьютеров. Мы получили урок, в котором кое-кто из нас нуждался.
— Что-то в этом есть, — признал Кинрад, — хотя я не понимаю, что именно.
— Перед нами стояла и другая проблема, — продолжал Бэнкрофт. — Что может служить смазкой для людей — колёсиков и шестерёнок? Ответ: только люди. Какие люди выполняют роль смазки?
— И тогда вы раскопали Бертелли?
— Да. Его семья была смазкой для двадцати поколений. Он — носитель великой традиции и мировая знаменитость.
— Никогда о нём не слыхал. Он летел под своим именем?
— Под своим собственным.
— Я его не узнал, и никто из остальных тоже — какая же он знаменитость? Может, ему сделали пластическую операцию?
— Никакой операции не потребовалось. — Поднявшись, Банкрофт вразвалку подошёл к шкафу, открыл его, порылся немного, нашёл большую блестящую фотографию и протянул её Кинраду: — Он просто умылся.
Взяв фото в руки, Кинрад уставился на белое как мел лицо. Он не отрываясь рассматривал колпак, нахлобученный на высокий фальшивый череп, огромные намалёванные брови, выгнутые в вечном изумлении, красные круги, нарисованные вокруг печальных глаз, гротескный нос в форме луковицы, малиновые губы от уха до уха, пышные кружевные брыжи вокруг шеи.
— Коко!
— Двадцатый Коко, осчастлививший своим появлением этот мир, подтвердил Бэнкрофт.
Взгляд Кинрада снова вернулся к фотографии.
— Можно её взять?
— Конечно! Я всегда могу достать хоть тысячу таких же.
Кинрад вышел, из управления как раз вовремя, чтобы увидеть, как предмет его раздумий гонится за такси.
Вокруг руки Бертелли мячиком плясала сумка с наспех запиханными в неё вещами, а сам он двигался шаржированно развинченными скачками, высоко поднимая ноги в больших тяжёлых ботинках. Длинная шея вытянулась вперёд, а лицо было уморительно печальное.
Много раз Кинраду чудилось в позах Бертелли что-то смутно знакомое. Теперь, зная то, что он знал, Кинрад понял: он видит классический бег циркового клоуна, что-то ищущего на арене. Если бы Бертелли вдобавок испуганно оглядывался через плечо на скелет, волочащийся за ним на длинной бечёвке, картина была бы совсем полной.
Бертелли догнал такси, бессмысленно улыбнулся, и, забросив в машину сумку, влез сам. Такси рванулось с места и умчалось, извергая две струи газа из реактивных двигателей под корпусом.
Кинрад стоял и смотрел невидящим взглядом в небо и на обелиски космических кораблей. А внутренним взором он видел сейчас весь мир, видел его как гигантскую сцену, на которой каждый мужчина, женщина и ребёнок играет прекрасную и необходимую для всех роль.
И, доводя до абсурда ненависть, себялюбие и рознь, над актёрами царит, связывая их узами смеха, клоун.
Если бы Кинраду пришлось набирать экипаж, он не мог бы выбрать лучшего психолога, чем Бертелли.