Что произошло дальше — я не знаю. Я так и не услышал падающей на пол лампы, но поток энергии пронес меня через комнату к окну. Я открыл окно, подбежав к Хэзел, попытался поставить ее на ноги, перекинул ее через плечо, шатаясь, сделал шаг к окну, обернувшись, увидел жуткий оскал пасти огромного монстра.
Думаю, дом не предвидел такого развития событий: мыши никогда не выпрыгивают из окон. Я провалялся некоторое время в больнице, залечивая сломанную ногу, а Хэзел нанесла визит в контору по продаже недвижимости. Как только она заставила агента признаться в том, что он ни за что на свете не провел и одной ночи в этом доме, остальное было делом техники.
— У меня нет времени на ужасы, — сказал он ей.
Нога моя вскоре срослась, а Хэзел еще долго продолжала страдать от бессонницы.
Ночное дежурство
Эту выставку констебль Слоан посетил ровно три недели назад. А сейчас, посреди ночи, он стоял перед музеем и мысли его витали где-то далеко. Уличные фонари взбирались на холм, ватные столбы отбрасываемого ими света смягчал и распушал туман; машины, подвывая, карабкались вверх по проезжей части, достигали вершины и неслись во весь опор вниз, но констебль не замечал ни превышения скорости, ни номеров нарушителей, поскольку думал сейчас только об убийстве.
Это случилось ночью того дня, когда он заглянул на выставку. Дело, собственно, было в том, что тогда только-только начался первый месяц службы Слоана, и, когда его вызвали по рации осмотреть труп, валявшийся среди кирпичей темного проулка, старшему полицейскому, обнаружившему тело, пришлось отвезти новичка обратно в участок, где он и остался сидеть, белый и трясущийся, глотая крепчайший чай чашку за чашкой. Конечно, начальство проявило снисхождение: как-никак, молодой сотрудник, никогда раньше не видевший трупов, — его мягко отстранили от расследования, нити которого вели в порученный Слоану район, и велели временно ограничиться более-менее спокойным центром города. Слоан с трудом уговорил их не давать ему напарника, поскольку знал, что в дрожь его бросило не от вида изувеченного и окровавленного трупа. Когда он оглядывался на ту ночь, его колотило от стыда и ярости, потому что он мог бы привести следователей к убийце.
А еще он был в бешенстве потому, что понимал, что никто и никогда не одобрит его метод. Интуиция не является частью процедуры полицейского расследования. С самого детства он интуитивно чувствовал источник насилия и сейчас был абсолютно уверен в том, что вяло признавало начальство: насилие повсюду, оно окружает всех. Первое же дежурство провело его и по богатым предместьям, и по трущобам; каждая разбитая бутылка перед пивной вселяла в него ужас, но точно так же он ощущал удушливо-зловещие флюиды насилия на тихих пригородных дорогах, за рядами дремлющих машин, инстинктивно чуя, какие задернутые узорные занавески скрывают гневные крики, звон швыряемого на пол фарфора, исторгшийся стон боли. Иногда, чтобы быть честным с самим собой, он допускал, что эти источники опознаёт насилие, скрытое в нем самом, что именно оно тянется к другим очагам зла. Но теперь это было забыто, поскольку никогда еще он не чувствовал приближения столь мощной угрозы, как здесь и сейчас. Когда его перевели в центр, ни начальство, ни он сам не подозревали, что наделали. Прошлой ночью Слоан прошел мимо музея и встревожился; сегодня он знал точно: источник убийства находится в музее.
Рация шипела и фыркала. На секунду констеблю захотелось вызвать на подмогу Центральную, но потом он горько улыбнулся: никаких доказательств у него нет и все только подумают, что убийство лишило его душевного равновесия. И все же Слоан твердо намеревался действовать; нужно только побороть страх перед затаившимся злом, и тогда его место займет стремление подавить это зло. К тому же тот первый труп, а вернее, реакция Слоана оставила пятно на его репутации в первое же дежурство. Слоан сунул рацию в карман и ступил на ведущую к музейному входу лестницу.
Он постучал, и стеклянные дверные панели задрожали. Слабоватая защита от разбухающего внутри насилия. Минуту спустя Слоан увидел свет, скачкообразно приближающийся к нему по широкому темному фойе. Яркий круг лампы обнаружил констебля и задержался на нем, в сумраке замаячил черный силуэт, из теней выплыло лицо, напоминающее сморщенный, почти сдувшийся воздушный шарик. Слоан вспомнил, что однажды на каком-то детском празднике ему, тогда еще совсем малышу, было скучно и тоскливо, и чем дольше тянулся вечер, тем молчаливее и угрюмее он становился; устав от стараний расшевелить буку и втянуть в игру, другие дети принялись колотить его шариками.