Кинокамера прокатилась по огромному мосту, с толстыми, фантастически искорёженными балками и гигантскими пробоинами, временно залатанными. Камера перенесла их через семь разрушенных до основания посёлков, которые противник либо оборонял, либо дал повод подумать, что собирается оборонять. Затем последовали кадры дороги, изувеченной кратерами воронок, обугленные скелеты домов, почерневших от копоти сараев и распухшие туши скота, с ногами, торчавшими в воздухе.
И заснятый на плёнку штурм одинокой фермы. Патруль, внезапно попавший под обстрел, окопался и ответил огнём из бластеров. Некий металлический монстр на огромных, гремящих гусеницах ответил на их вызов, прогромыхал старательно в паре сотен ярдов от объектива, плюнул яростно и щедро из передней башни. Жидкость плеснула на крышу фермерского дома, вспыхнув ревущим пламенем. Какие-то силуэты заметались, ища спасения в зарослях по соседству. Звуковая дорожка издавала душераздирающий треск. Фигурки падали, катились, корчились в агонии и замирали.
Плёнка кончилась и Корман сказал:
— Одобряю для публичного просмотра.
Встав с места, он обвёл всех грозным взором, добавив:
— У меня одно замечание. Мой сын принял командование ротой пехотинцев. Он вершит свой патриотический труд, как и любой солдат. Почему он не запечатлён?
— Мы не осмелились снимать его без вашего разрешения, сэр, — сказал один извиняющимся тоном.
— Я не только разрешаю — я приказываю. Обязательно показать его в следующем выпуске кинохроники с поля боя. Без всякого приукрашивания. Пусть люди видят, что он там, в гуще сражения, разделяет трудности и опасности, окружающие простого солдата.
— Будет исполнено, сэр.
Они собрали аппаратуру и с тем отбыли. Корман беспокойно прогуливался по толстому ковру перед электрическим радиатором.
— Пусть знают, что Рид с ними, — ещё раз повторил он.
— Да, Дэвид. — Она захватила с собой вязание, спицы позвякивали в её руках, как далёкие позывные из космоса.
— Ведь он мой сын.
— Да, Дэвид.
Прекратив это мерное расхаживание взад-вперёд, он в раздражении прикусил нижнюю губу:
— Тебе больше нечего сказать, кроме этого?
Она подняла глаза:
— А ты хочешь, чтобы я сказала?
— Хочу ли я? — повторил он. Его кулаки невольно сжались, когда он возобновил свою прогулку по ковру, в то время как она вернулась к спицам.
Что она знает о желаниях?
Да и что о них знают вообще?
На исходе четвёртого месяца оккупированные территории Лэни выросли до одной тысячи квадратных миль, в то время как люди и пушки продолжали непрерывно вливаться в войска захватчика. Продвижение оказалось более медленным, чем ожидалось. Незначительные промахи высшего командования, несколько непредвиденных трудностей, неизбежных при сражении на столь обширной территории, и к тому же сопротивление оказалось отчаянным, причём там, где это меньше всего ожидалось. Тем не менее прогресс был налицо. Хотя с небольшой задержкой, неизбежное всегда становится неизбежным.
Корман пришёл домой, услышал, как дверца автомобиля захлопывается на шестой ступеньке. Всё было, как прежде, не считая того, что на сей раз часть населения непременно захотела собраться у ворот его дома, чтобы приветствовать своего лидера. Горничная стояла наготове, принимая его вещи. Тяжёлыми шагами он проследовал в комнаты.
— Рид получил повышение по службе, теперь он капитан.
Она не ответила.
Встав прямо перед ней, он спросил властным тоном:
— Тебя что, это не интересует?
— Конечно, Дэвид. — Отложив книжку, она сложила на груди руки с длинными тонкими пальцами и посмотрела куда-то в окно.
— Что с тобой происходит?
— Что происходит? — Светлые брови изогнулись, когда её взор остановился на нём. — Со мной ничего не происходит. Почему ты спрашиваешь?
— Объясняю. — В его словах появилось железо. — Я давно догадываюсь. Тебе не нравится, что Рида нет здесь. Ты не одобряешь, что я отослал его так далеко от тебя. Ты думаешь о нём только как о своём сыне. Но не о моём. Ты…
Она спокойно посмотрела на него:
— Наверное, ты просто устал, Дэвид. И обеспокоен.
— Я не устал, — настаивал он, излишне повышая голос. — И не обеспокоен. Беспокойство — признак слабости.