Не думайте, я сам никакой не подвижник и не альтруист. Я только говорю, что мы можем хорошо провести здесь время — гораздо лучше, чем кто бы то ни было со времен Колумба. Ну, что вы об этом думаете?
В силе есть тайна и магия. Назовите это массовым психозом. Назовите даром божьим или манной небесной — все равно вы будете ходить вокруг да около настоящего названия, которое сами не понимаете. Натан отдал все свои силы этому кораблю и всем другим кораблям, которыми раньше командовал. У Вилера этих сил никогда и не было. В сегодняшнем споре Руварац оказался самым сильным на корабле. Это вроде бы не должно было иметь никакого значения, ведь никто не собирался драться. Однако где-нибудь в джунглях это было бы важно. Здесь же он был сильнее всех психологически, ибо знал, чего хотел.
Позже, когда они остались в кабине одни, Янис долго смотрела на него. Она не плакала, в ней не было отчаяния.
— По-моему, я должен извиниться, — неловко начал он. — По крайней мере, перед тобой.
— Не за что. — Ее слова утонули в шуме механизмов корабля.
— Я знаю, что ты предпочла бы вернуться домой, растить детей-и…
— Хотя и не твоих, — она попыталась улыбнуться. — Нет уж, я лучше изменю свое решение. — После паузы она продолжала: — Но я все-таки удивлена. Почему ты-то хочешь остаться здесь?… Запертый в металлическую коробку на всю оставшуюся жизнь. И вокруг ничего не будет, кроме недосягаемых звезд. Ты же не ученый и не будешь разговаривать с Теневой Землей.
— Когда-нибудь буду, — ответил он, — с пилотом космического корабля из их вселенной.
— О, да, у тебя есть мечта. Совершенно донкихотская мечта о странствиях по галактике. Но надежды на это так мало, ты не можешь не признавать этого; ты же не дурак. А что касается всего остального, науки, техники, свежего взгляда на мир, если этот взгляд не слишком чужд — даже всех изменений, которые могут произойти на Земле, так это ведь только вера, а ты не слишком-то доверчивый человек. Так что же это, Карл? Месть?
— Не думаю. — Он уселся на кровать рядом с ней.
— Тогда что же?
— Только то, что сейчас у меня в руке. — Он перевел взгляд с ее лица на переборку и увидел то, что за ней было, — Полярную звезду, Андромеду, совсем не враждебный космос. — Свобода. Сейчас я принадлежу сам себе.
Государственная измена
Через три часа за мной придут. Распахнется дверь. Двое в парадной форме встанут в проходе, с оружием наизготовку. Не знаю, будут ли их лица выражать отвращение и ненависть или болезненную жалость, но уверен, что они будут трогательно юными, эти лица, как у всех нынешних рядовых. Затем между ними пройдет Эрик Халворсен и встанет по стойке смирно. Я тоже. «Эдвард Брекинридж», — произнесет он и продолжит дальше, как положено. Совсем недавно он звал меня Эд. Мы однокашники; в последний отпуск мы провели вместе такой вечер, что сейчас о нем уже наверняка ходят легенды. (То было в Порт-Желании, а на следующий день мы махнули к морю, красному на той планете, и кувыркались в прибое, и блаженствовали на песке под палящим солнцем.) Не знаю, что увижу в его глазах. Любопытно, что поведение ближайшего друга может быть непредсказуемо. Но так как он всегда был хорошим офицером, следует предполагать, что он честно выполнит свой долг.
Я тоже. Нет смысла нарушать ритуал. Пожалуй, мне не стоит отказываться и от священника. Я сам добавляю штрихи к портрету Люцифера сейчас, когда крушение нашего мира сопровождается взрывом религиозности. Услышат ли мои дети в школе: он был не только предателем, но и грязным безбожником?.. Все равно. Позвольте мне хоть сохранить достоинство и остаться самим собой.
Я пройду по коридору между застывшими телами и еще более застывшими лицами людей, которыми командовал; пробьют дробь барабаны. Люк внутреннего отсека уже будет широко распахнут. Я шагну в камеру, люк закроется. Тогда, на миг, я останусь один. И постараюсь удержать память об Элис и детях, но, боюсь, мой пот будет пахнуть слишком резко.