Полегчало мнѣ немножко отъ лихорадки, сталъ я забываться, закрылъ глаза, а черезъ меня — какъ прыгнетъ что-то… хорекъ ли, заяцъ ли, кто его знаетъ, а тогда въ забытьи мнѣ Богъ вѣсть что представилось, страшное, да большое, да сильное! Можетъ-быть, впрочемъ, и коза дикая бѣжала къ водопою. Я совсѣмъ потерялъ голову, закричалъ такъ, что весь лѣсъ отозвался, забылъ и про сломанную ногу, поползъ изъ послѣднихъ силъ къ берегу балки, а самъ все кричу… Ухватился за какіе-то корни, повисъ на нихъ; ничего не думаю, не слышу, не вижу, а только кричу. Какъ взошла заря, не замѣтилъ за крикомъ… Вижу: подходятъ ко мнѣ люди, говорятъ что-то, а я смотрю на нихъ, не узнаю, кто такіе, ничего не понимаю и все кричу. Вытащили меня изъ балки, дали напиться, я замолчалъ, пришелъ въ себя… Кругомъ знакомые охотники изъ Пасанаура. Хотѣлъ заговорить съ ними, спасибо сказать, а въ горлѣ голоса нѣтъ, — надорвался. Меня положили на ружья, понесли въ долину; по дорогѣ я заснулъ, а проснулся уже въ госпиталѣ, въ Душетѣ, когда лѣкарь мнѣ ногу отрѣзалъ. Рука, слава Богу, поправилась, зажила…
Датико умолкъ.
— Долго ты лежалъ въ госпиталѣ? спросилъ я.
— Долго. Полтора мѣсяца. Тамъ я и по-русски выучился. Хорошо говорю?
— Отлично.
— То-то. Меня всѣ ваши хвалятъ… Ну, прощай! Знакомъ будешь! — убью что, тебѣ въ Пасанауръ продавать принесу.
И, пожавъ мнѣ руку, охотникъ скрылся за кустами. Долго еще я слышалъ стукъ его деревяшки и шумъ потревоженныхъ имъ вѣтвей.
Этотъ Датико сталъ для меня со дня нашего знакомства истиннымъ благодѣтелемъ. Благодаря ему, Пасанаурскій околотокъ сдѣлался мнѣ только-что не своимъ краемъ. Не говоря уже о томъ, что онъ зналъ каждый кустъ, каждую рытвину своей дикой родины, что каждый встрѣчный кланялся ему, какъ либо родному, либо другу, либо хорошему знакомому, и про каждаго-то Датико могъ разсказать всю его біографію отъ рожденія и до сего дня; сверхъ всего этого, Датико былъ еще по-истинѣ живою сокровищницей мѣстныхъ преданій, сказокъ и легендъ. Онѣ у него, точно пословицы у Санчо-Пансо, сыпались съ языка по всякому удобному и неудобному поводу. Старался ли онъ занимать ими меня, самъ ли ихъ любилъ, — не знаю, какъ сказать… вѣроятно, и то, и другое.
Помню какъ-то разъ, когда мы съ Датико бродили по ущелью Ахоби, насъ вымочилъ до нитки внезапно налетѣвшій изъ-за горы дождь. До Пасанаура отсюда верстъ десять, до деревни Ахоби также не близко; обсушиться негдѣ, а полагаться на сушку одеждъ, не снимая ихъ съ плечъ, солнечными лучами — опасная штука; вѣтеръ ущелій всегда не замедлитъ подарить лихорадкой. Всего досаднѣе было, что дождь упалъ на насъ чуть не съ яснаго неба; пока мы шли по Гудамакарскому ущелью, погода была хоть куда. Со стороны Пасанаура — безоблачная синева, по направленію къ Гудамакари тоже, и только развалистая Дзмашвиди-мта [4], гора, похожая на колоссальную палатку добрыхъ рыцарскихъ временъ, курилась сѣрыми тучками; именно у ея подножья мы свернули въ Ахоби и тотчасъ же наткнулись на сюрпризъ: глубь ущелья была застлана густымъ занавѣсомъ далекаго дождя. Мы было рѣшились перемѣнить направленіе нашего странствія л, не сворачивая, продолжать путь къ Гудамакари, но было поздно; если мы не пошли къ горѣ, то гора сама пошла къ намъ; занавѣсъ погнался за нами съ быстротой почтовой тройки, нагналъ и, окативъ ливнемъ, помчался дальше, оставивъ за собой, словно въ насмѣшку, чистѣйшее голубое небо. Я не удержался, чтобы не послать обидѣвшей насъ тучѣ энергическаго «чорта». Датико это не понравилось, и онъ прочелъ мнѣ длинную и обстоятельную нотацію, что ругаться въ горахъ вообще не слѣдъ, а ужъ поминать чорта въ особенности не годится: горные духи этого терпѣть не могутъ и въ отместку за каждое крѣпкое словцо непремѣнно сдѣлаютъ вамъ какую-нибудь мерзость. Въ заключеніе же подкрѣпилъ свои слова своеобразною сказкой о блуждающемъ осетинѣ, замѣняющемъ на Кавказѣ Вѣчнаго Жида и Летучаго Голландца…
Жилъ-былъ осетинъ, богатый и хорошій человѣкъ, но вздорнаго характера и великій ругатель. Въ дорогѣ, на работѣ, на охотѣ, - словомъ вездѣ и всегда онъ ругался, какъ язычникъ, и выводилъ этимъ изъ терпѣнія злого духа, обитающаго въ Трусовскомъ ущельѣ, гдѣ стоялъ аулъ осетина. Злоба нечистаго отличалась довольно дѣятельнымъ характеромъ; то баранта [5] у осетина пропадетъ, то обваломъ. придавитъ его ячменное поле, то самого осетина угораздитъ сверзиться съ горной тропинки и набить себѣ синяковъ и шишекъ по всему тѣлу, то лихорадкой его прохватитъ, то выйдетъ онъ на охоту, да и проходитъ цѣлый день съ неразряженнымъ ружьемъ: кромѣ чекалокъ, — хоть бы что на встрѣчу!… Надоѣла эта вражда осетину. Взялъ онъ двухъ барановъ, пригналъ ихъ въ Хевскій Сіонъ, закололъ въ церковной оградѣ и попросилъ батюшку отслужить молебенъ пророку Ильѣ, чтобъ этотъ, особенно уважаемый осетинами святой, — въ распоряженіи котораго находятся, по ихъ общему въ этомъ случаѣ со славянскимъ вѣрованію, и громы, и молнія, я котораго злые духи поэтому, какъ огня, боятся, — запретилъ трусовскому бѣсу обижать его баранту, поля, семейство, мѣшать ему на охотѣ и вредить его здоровью. Словомъ, какъ водится, обставилъ жертвоприношеніе самымъ обстоятельнымъ и подробнымъ условіемъ. На именно на этой-то подробности и поймалъ его нечистый. Послѣ жертвоприношенія бѣды, преслѣдовавшія осетина, прекратились мгновенно, на его голову вмѣсто прежнихъ несчастій, посыпались всевозможные дары судьбы, и осетину оставалось только богатѣть и благословлять своего заступника Св. Илью. Однажды онъ продалъ въ Коби знакомому пару буйволовъ, получилъ деньги, зашилъ бумажки для вѣрности въ папаху и помой въ Трусо. Переходя какой-то ручей, осетинъ вспомнилъ, какъ на этомъ самомъ мѣстѣ онъ когда-то, по кознямъ своего врага нечистаго, чуть-чуть не сломалъ себѣ ногу, и по старой памяти загнулъ горному духу крѣпкую «мама-дзаглу» [6]. Духъ выросъ предъ осетиномъ, какъ листъ передъ травой.
— Ты опять ругаться?! грозно воскликнулъ онъ.
— Опять! храбро огрызнулся осетинъ.
— Мало я тебя училъ?
— Теперь, братъ, больше учить меня тебѣ не придется, — съ насмѣшкой возразилъ осетинъ, — что ты мнѣ можешь сдѣлать? Св. Илья защититъ меня отъ тебя во всемъ. Я молился ему и о своемъ тѣлѣ, и о своихъ дѣтяхъ, и о скотѣ, и о ячменѣ…
— Но ты не молился о своей папахѣ! замѣтилъ нечистый и съ хохотомъ дунулъ на дерзкаго осетина; папаха слетѣла съ головы послѣдняго и покатилась вдоль по ущелью… Бѣдный осетинъ бросился догонять свою шапку и спрятанные въ ней рубли; вотъ-вотъ уже настигъ, протянулъ руку, чтобы схватить папаху, а ее подняло новымъ вихремъ и понесло дальше; то же повторилось и въ другой, и въ третій разъ; измучился осетинъ, а перестать гнаться за папахой не можетъ: еще бы! не малыя деньги зашиты въ ней!..
— Эй, ты! кричитъ онъ злому духу, — отдай папаху! пошутилъ, да и будетъ!
— Отдамъ, только попроси у меня прощенія и поклянись, что больше не будешь меня бранить.
Озлился, осетинъ.
— Ну, ужъ этого ты не дождешься! Скорѣе я до скончанія вѣка прогоняюсь за этою папахой, чѣмъ буду просить прощенія у такой донгузъ [7], какъ ты!
— Гоняйся! коротко отвѣтилъ духъ и исчезъ. А злополучный осетинъ и по сію пору мечется въ горныхъ ущельяхъ, ловя свою драгоцѣнную, вѣчно ускользающую отъ него папаху. Видали его и на Казбекѣ, и въ Кайшаурахъ, и въ Кабардѣ, и въ Дагестанѣ: носится бѣднякъ, какъ вихорь, по всему Кавказу игрушкой оскорбленнаго бѣса, и не остановиться ему, согласно собственной своей клятвѣ, до самаго свѣтопреставленія.
1907
4
Гора Семи Братьевъ. Одноименная, но совсѣмъ другая гора видна съ Гудаурскаго спуска къ Млетамъ. Ихъ не слѣдуетъ смѣшивать.