10 июля в собственном доме (коттедж Эврика, улица Балларат, Толли Таун) супруга Джеймса Смита разрешилась близнецами — девочкой и мальчиком; все трое здоровы.
Билл отмечает заметку восклицанием, улыбкой и большими крестами и отсылает ее Джиму. А потом еще долго-долго думает, и курит, и думает, пока не гаснет очаг, забыв о том, что нужно залатать штаны.
А на далеких Оклендских каучуковых плантациях заметку прочел Джим, ухмыльнулся, потом лицо его сделалось серьезным, он сидит, и механически скребет кору при мерцающем свете очага, и думает. Мысли его в прошлом — далеком и туманном, туманном и далеком. Потому что вновь появилась старая знакомая боль, которую он так долго отгонял, и опять ранит сердце — точно вернулась неверная жена и, упав перед ним на колени, протянув дрожащие руки, умоляюще подняла залитые слезами глаза, полные любви, которую она почувствовала слишком поздно.
Считается большой честью, если ваше произведение опубликовано в английском журнале или когда оно вышло в виде книги, когда вас хвалят критики и перепечатывают все газеты страны и даже когда вас разругают на все корки. Но, если вдуматься, не меньше чести и в том, чтобы строки, вышедшие из-под вашего пера, были помечены чернильными крестами на засаленной измятой газете, которую Билл или Джим получил от старого друга — в перевязанной куском бечевки газете, которая проходит тысячи миль, с накорябанным в нескольких местах адресом.
Нет милее родной страны
Дилижанс, шедший в Бленхейм, миновал седловину перевала Тэйлора и катил вниз; впереди расстилалась долина реки Аветер. По ту сторону реки, справа, гряда холмов, поросших высокой травой, постепенно опускалась однообразными серыми склонами и равнинами к далекому океану. Леса здесь не росли; лишь купы вывезенных из-за моря деревьев стояли там и сям, как часовые, величественные в своем одиночестве.
— Да-а, великолепная страна Новая Зеландия, — заговорил плотный седобородый и сероглазый мужчина с сильно обветренным лицом, занимавший место около кучера на козлах.
— Это — великолепная страна? Ну, что вы! — воскликнул пассажир, сидевший с другой стороны кучера. Он отрекомендовался коммивояжером, и его внешность соответствовала названной профессии; но он сильно смахивал также на профессионального мошенника — возможно, он был тем и другим одновременно.
— Это самые паршивые места во всей Новой Зеландии! Вот на острове Северном, в округах Вайрарапа и Нейпир около Пахиатуа, действительно есть что посмотреть! А здесь нет ничего хорошего.
— Ну, вы переменили бы свое мнение, если бы вам довелось побывать в Австралии, в Новом Южном Уэльсе, например. Вы, здешние, даже не понимаете, какая великолепная земля вам досталась. Говорите, это паршивые места? Да у любого австралийского фермера слюнки потекли бы при одном взгляде на такую землю, на самые худшие из ваших мест.
— А я всегда думал, что Австралия — хорошая страна и земля там хорошая, — задумчиво проговорил кучер, тощий человек с выгоревшими льняными волосами. — Я думал, что…
— Хорошая страна! — с негодованием воскликнул седобородый. — Да вся эта проклятая страна — пустыня, настоящая пустыня. Есть два-три места на побережье, где можно жить, а все остальное голо, выжжено, побито засухой — хуже не найдешь.
Воцарилось молчание; кучер продолжал размышлять, а седобородый пассажир поглядывал вокруг с вызывающим видом.
— Я всегда думал, — все так же задумчиво повторил кучер после небольшой паузы, — я всегда думал, что Австралия — хорошая страна, — и он нажал ногой на тормоз.
На этот раз ему никто не возразил. Дилижанс спустился по уступам речной поймы и остановился у трактира.
— А вы что, сами-то — из Австралии? — обратился коммивояжер к седобородому, когда дилижанс снова тронулся в путь.
— Вроде. Во всяком случае, я там родился. Поэтому-то я так и ненавижу эту распроклятую страну.
— Пока не уехал, — отрезал приезжий. Затем, помолчав немного, добавил: — Первый раз я уехал оттуда, когда мне было тридцать пять, — перебрался на острова. Тогда я поклялся, что никогда больше не вернусь в Австралию, а все же вернулся. Что-то загрустил по старине Сиднею. Пять или шесть лет я слонялся по этой богом забытой стране, а потом уехал во Фриско и опять дал зарок, что ноги моей больше не будет в Австралии. Теперь меня уж ничто не собьет.
— Но ведь отсюда до Австралии два шага. Неужели вы не заедете туда, чтобы взглянуть на Сидней, вспомнить родные места, а? Так и уедете обратно в Америку?