— А я вообще не верю, что лошади куда-то пропадали. Перед тем как лечь, я зашел за конюшню и вижу — они там стоят. И если это не те же самые лошади, я готов проглотить их живьем.
— Да ну? — безразличным тоном бросил кучер.
— Да, готов, — отвечал пассажир. И затем, вдруг неожиданно разозлившись, добавил: — И с тобой в придачу.
Кучер ничего не ответил. Эта абстрактная проблема его не интересовала.
Мы увидели, что разговор коснулся щекотливой темы, и некоторое время говорили о другом. Потом кто-то спросил:
— А где все-таки была его жена? Я нигде не заметил следов хозяйки или какой-нибудь другой женщины, а ведь мы там почти все облазили.
— Должно быть, он держал ее в конюшне, — предположил шутник.
— Нет, ее там не было, ведь Скотти и тот парень, что едет на крыше, ходили туда за мешками.
— Ну так на сеновале, — предположил шутник.
— Не было там сеновала, — вставил голос с крыши.
— Э, послушайте, мистер, мистер Как — вас — там, — неожиданно обратился шутник к кучеру, — да больна ли вообще его жена?
— А я почем знаю, — сказал кучер. — Может, и больна. Он так сказал. А с чего мне считать его вралем?
— Послушайте-ка, — обратился к кучеру кровожадный пассажир тоном человека, готового пойти на скандал, — да есть ли у него вообще жена?
— Кажется, есть.
— А она живет с ним?
— Нет, если вас это так интересует.
— Ну и где же она?
— Почем мне знать? Она бросила его три или четыре года тому назад. Когда я в последний раз о ней слышал, она жила в Сиднее. Во всяком случае, меня это не касается.
— А скажи-ка, кучер, есть там вообще какая-нибудь женщина? — задумчиво спросил профессиональный странник.
— Кажется, нет. Ходила к нему черномазая старуха, но последнее время я ее не видел.
— Прошу прощения, кучер, да живет ли там вообще кто-нибудь? — спросил профессиональный странник с видом добросовестного писателя, который собирает материал для романа из австралийской жизни и интересуется деталями.
— Нет, — бросил кучер. Однако, спохватившись, что ему положено быть вежливым и предупредительным с клиентами своего хозяина, добавил угрюмо, но словно извиняясь: — Только сам он да конюх, вот и все.
Затем, раскаявшись в минутной слабости, он снова проникся чувством собственного достоинства и спросил вызывающе:
— Будут еще вопросы, джентльмены? Спешите, пока контора не закрылась.
Последовала длительная пауза.
— А скажи, кучер, лошади-то пропадали? — с мольбой спросил пилигрим.
— Почем мне знать, — ответил кучер. — Он сказал, что пропали. О лошадях он заботится. Меня это не касается.
— Двенадцать порций рома по шести пенсов, — начал шутник, словно высчитывая, — итого шесть шиллингов, и, скажем, в среднем повторим четыре раза — итого один фунт и четыре шиллинга; двенадцать постелей по восемнадцать пенсов за постель — восемнадцать шиллингов; да, скажем, десять шиллингов за ром и молоко, которые мы взяли с собой, — итого два фунта двенадцать шиллингов. Этот ловкач не так уж плохо общипал нас за два часа.
Нам было любопытно, сколько пришлось на долю кучера, но мы сочли за лучшее не спрашивать его об этом.
Оставшуюся часть пути мы больше молчали. Среди нас нашелся неизбежный провидец, который, конечно, «так и думал» и «с самого начала обо всем догадался», но его проницательность энтузиазма не вызвала. Мы его подавили. Двое захотели вернуться, чтобы «измордовать» хозяина, и кучер по их просьбе бодро остановил карету; но они позволили убедить себя отказаться от этого намерения и сказали, что займутся обманщиком как-нибудь в другой раз. Мы чувствовали себя очень скверно, вспоминая, как позволили задержать себя и обчистить, как мы ходили на цыпочках и насели на безобидного пилигрима и его товарища, — и все это ради больной жены содержателя почтовой станции, которой и в помине не было.
Когда карета подъехала к Мертвому Верблюду, в ней царила атмосфера взаимной подозрительности и недоверия; мы рассыпались по разным вагонам, и поезд тронулся.
Эвкалиптовая щепка
Дэйв Риган и его товарищи — артель, работавшая по постройке изгородей, водоемов и заготовке строительного леса, — заканчивали третий и последний кульверт из тех, что они подрядились соорудить на последнем отрезке новой железной дороги. Все счета и оправдательные документы они уже отправили в контору, чтобы не давать повода для лишних проволочек с оплатой по их договору.
А надо сказать, что и в чертежах и в спецификациях, приложенных к договору, специально оговаривалось, что для некоторых балок и перекладин можно использовать только твердоствольный эвкалипт, причем правительственным контролерам предоставлялось право требовать замены в тех случаях, когда они обнаруживали низкое качество брусов и других строительных материалов или несоответствие их условиям договора. Главный подрядчик поручил контроль над договорниками старшему десятнику. Тот был парень деловой и насчет леса соображал здорово, но он сам когда-то работал лесорубом, и все его симпатии были на стороне рабочих, так что он многое спускал Дэйву Ригану. Кроме того, срок уже раз продленного договора скоро истекал, и подрядчик торопился закончить свою ветку. Но был еще правительственный контролер — человек необщительный, никому не подчиненный, который разъезжал себе потихоньку по линии работ и имел обыкновение появляться в неурочное время в самых неожиданных местах. Вид у него был на редкость рассеянный и отсутствующий — ни дать ни взять серый кенгуру, с беспокойством разглядывающий новую проволочную изгородь, но не замечающий за ней людей. Одевался контролер во все серое и ездил верхом на светло-серой лошади, — а чаще водил ее под уздцы, — и трава была высокая с седым налетом, так что обычно его замечали, только когда он был уже совсем близко и неторопливо надвигался на рабочих с лошадью на поводу.
И была тут одна загвоздка — дело в том, что твердоствольный эвкалипт на этих горных кряжах попадался очень редко, да и ходить за ним было далеко, зато другой лес, с очень похожей древесиной, но сильно уступающий в плотности, ну и, конечно, далеко не такой долговечный, рос в любом количестве тут же под рукой. Работа эта да и место Дэйву и его товарищам порядком осточертели. Больше всего им хотелось получить расчет и приступить к новому «дельцу», которое у них наклевывалось. Поэтому они решили взять для последней балки любое подходящее дерево, обтесать его, установить и тщательно, на совесть, просмолить — так что контролер ничего и не заметит, если он вообще, конечно, появится. Номер, однако, не прошел. Бревно было уже обтесано и готово к установке; темная пелена дегтя уже готова была спасительным покровом окутать подлог, сдвинуть который с места могли только четверо дюжих мужчин, вооруженных ломами и рычагами, как вдруг (и всегда ведь судьба сыграет злую шутку!), когда злополучное бревно долеживало на поверхности земли последние минуты, тревожа их нечистую совесть своим, как им казалось, явно несоответствующим видом и запахом, они увидели, что откуда-то сбоку к ним приближается государственный контролер с таким видом, точно он случайно проезжал мимо и свернул с проторенной дороги только затем, чтобы справиться об их здоровье и попросить прикурить. Вообще-то они рассчитывали, что, поскольку контролер частенько навещал их по ходу работ и знал, что дело близится к концу, он не станет утруждать себя еще раз. Но таковы уж власти предержащие! Вы можете хоть в лепешку расшибиться, силясь привлечь внимание властей к делу, исключительно важному для вас лично, для ваших товарищей, для всего района — да что там, даже для всей страны, — а «они» и глазом не поведут, но стоит только у вас появиться веским причинам не беспокоить властей и не мешать им, лишь бы и они на ваш счет не беспокоились, как тут-то им и приходит в голову фантазия явиться и надоедать вам.
— Всегда так! — прошептал Дэйв товарищам. — Я как чувствовал, что этот тип притащится. И ведь надо же! Один-единственный раз словчили, — добавил он тоном невинно пострадавшего. — А вот будь это из всех бревен одно-единственное эвкалиптовое, все бы сошло с рук… Здравствуйте, сэр! (Обращаясь к контролеру.) Жарища-то какая!
Контролер кивнул. Порывистость была не в его характере. Он слез с лошади и скользнул рассеянным взглядом по балке; но постепенно в его глазах появилось задумчиво-грустное выражение, как будто в далеком прошлом у него в семье произошло какое-то весьма печальное и тягостное событие и вид бревна почему-то напомнил ему об этом событии и вновь всколыхнул улегшееся было горе. Он троекратно моргнул и спросил без всякого интереса: