Но все-таки мало-помалу стала она привыкать выходить на улицу. Особенно когда солнечный день выдавался. Я говорил: «Джина, пойдем погуляем», — брал ее на руки и выходил из дома. Отходил от дома на несколько шагов, останавливался на тропе посреди сугробов, ставил ее на снег и ждал, что она делать будет. А она походит вокруг моих ног, понюхает снег, а потом так осторожно пройдется по тропе — сделает шажок и ждет, еще шажок — опять ждет. Мне смешно смотреть на эту трусиху, ка-ак свистну, она — тут же домой наутек. Но день за днем все смелей и смелей становилась моя Джина Лоллобриджида, уже на десять шагов впереди меня идет, потом на двадцать, и скоро я с ней совсем как с собакой гулял. Бывало крикну: «Джина, ко мне!» — и она тут же подбегает, трется возле ног и идет рядом, как верная собачонка. И так разохотилась по снегу гулять, что уже стала со мной в догонялки и ловитки на улице играть. Выпустишь ее, а она — шмыг куда-нибудь в кусты за сугробы, и ищи ее. Или — скок, скок по снегу и на дерево какое-нибудь залезет метра на два и смотрит на меня — погонюсь я за ней или нет, полезу в сугроб или не полезу. И однажды так забаловалась, так разыгралась, что уже не на два метра, а на самый верх дерева вскарабкалась. Я ей снизу кричу: «А ну слезай!» — а она дразнит меня и еще выше лезет. А там ветки тонкие, и я вижу, что ей уже самой страшно, да она на такой тонкой верхушке не может развернуться, вот и лезет все вверх и вверх.
Стал я ее звать — и по-хорошему, и по-плохому, и шапкой в нее кидал, и снежками пробовал, и дерево тряс — ничего не помогает, влезла моя Джина на самую-самую верхушку дерева, раскачивается там, пищит, а слезть не может. Пошел за стремянкой. А смеркалось. Еле-еле я в котельной у кочегаров какую-то стремянку нашел, но короткую — два метра. Приставил к дереву стремянку и полез по веткам, но какое там! Джина ведь на самой-самой верхушке, мне туда не добраться — ветки подо мной обломятся. Уселся я посреди дерева, стал ее звать к себе, говорю: «Джинушка, девочка, ну слезай, пожалуйста, иди сюда». А она висит на макушке дерева, ухватилась всеми четырьмя лапками за ветку — и ни вперед, ни назад, боится с места тронуться. Так я и не смог ее уговорить, слез с дерева и с досады хотел идти домой, думаю, пусть посидит там, сама спустится. И вдруг вижу — огромный кот, ну — о-огромадный, сидит под деревом и смотрит на мою Джину.
— Ах, ты, — говорю, — негодяй! А ну пошел отсюда!
И снежком в него запустил.
А он отошел на несколько метров и опять сел себе в снег и сидит, ждет, когда я домой уйду. Ну, что мне делать? Стал я этого кота прогонять. Отгоню его от дерева, только домой двинусь, смотрю — опять его глаза из-за кустов светятся. Темно ведь уже, ночь скоро. Ну, я чуть не плачу. Зову Джину, а она не слезает, сидит себе там наверху, сжалась в комочек и уже не пищит даже, не мяукает, вообще не отвечает. У меня уже и ноги замерзли, и нос, и вообще надоела мне эта история, но как я ее брошу, если тут рядом этот котище разгуливает?
Ладно, пошел я домой, включил я в своем доме весь свет и еще настольную лампу на окно поставил и направил свет на дерево, где моя Джина сидела, чтобы видеть мне через окно, когда этот кот на дерево полезет. И вот представьте себе, всю ночь я возле этого окна просидел, караулил мою Джину Лоллобриджиду, чтобы ее этот кот не обидел. Музыку включил на полную громкость, кофе пил, чтобы не уснуть, и каждый час выходил на улицу звать мою Джину. А она не слезает. Холодно, мороз, снег скрипит под ногами, котище, конечно, ушел давно, но я все равно не спал: а кто его знает, вдруг он вернется? Так и досидел я до рассвета, а на рассвете… Подошел я опять к дереву и говорю: «Джинушка, ну слезай, пожалуйста», — и вдруг вижу — ползет моя кошка вниз, пищит, мяукает, а ползет. Я ей говорю: «Вот молодец, смелей, прыгай!» — и дубленку свою снимаю и держу на руках, чтобы было ей куда прыгать. А у нее, наверно, лапы так замерзли, что она уже и держаться не может за ветки, прямо кубарем катится по дереву, только сучки трещат, сорвалась с ветки и — бах, прямо мне на руки, в дубленку!
Прижал я ее к груди, как родную дочку, и — домой! Дома налил ей молока, а она и не пьет — залезла под теплую батарею и сидит там, молчит, не шевелится даже. Так целый день под теплой батареей и просидела, только к вечеру вышла, попила молока и опять — к теплу. Грелась после такой морозной ночи.