Конечно, как и в случае с любым вариантом Робин Гуда, встает вопрос, как же он при всем его благородстве дошел до такой жизни. И как во всех таких случаях абсолютно оправдательного ответа быть не может. Но всегда есть мощное оправдывающее обстоятельство - подлость цивилизованного общества. Цивилизованный мир отличается от преступного вовсе не благородством или отсутствием подлости, а лишь признанием и соблюдением закона. Последнее дало обществу много и позволило ему достичь многого из того, чего оно иначе не достигло бы. Но закон в высшей степени несовершенное средство в борьбе с подлостью. Подлость настоль многообразна, что ее невозможно всю охватить и оговорить никакими законами. К тому же она видоизменяема как вирус . Зато, практически не ограничивая подлость, закон вяжет руки желающим бороться с ней. Вот сделали подлость цивилизованному законопослушному гражданину, иногда такую подлость, что и убить за нее мало, но законом она не ухватывается. И что же ему делать, если он законопослушный? Или проглотить ее, или ответить подлостью на подлость. В уголовном же мире человек не исследует степень законности совершенной против него подлости. Он реагирует на нее, как на таковую в меру своей силы и мужества.
Нет, я, конечно, не зову назад в пещеры к первобытному, не знающему закона обществу и не провозглашаю всех бандитов Робин Гудами. Но то, что подлость современного общества дает преступности своего рода оправдание - это факт, как факт и то, что образ Робин Гуда - это не романтическое измышление и цивилизованное общество своей подлостью и лицемерием порождало, порождает и будет порождать Робин Гудов.
Были у Гарстена и классические «смягчающие обстоятельства» в виде тяжелого детства и «исторической обстановки в те еще времена». Он вырос в трущобном районе Тель-Авива, где все подростки были так или иначе связаны с преступностью. Конечно, не все они стали профессиональными преступниками, но ведь большинство из тех, кто не стал, ушли с этого пути не по моральным соображениям, а потому, что не обладали силой и мужеством, которых требует этот путь.
В общем, вычислив меня в качестве носителя культуры, Дани и направился ко мне, дабы пообщаться с тем, с кем общаться ему было интереснее, чем с коллегами по ремеслу. Мы быстро нашли общий язык и даже подружились настолько, что когда через некоторое время нас вместе с еще группой зэков перевели в общее отделение мы договорились проситься в одну камеру, что и осуществилось. В той камере мне довелось быть недолго, т. к. вскоре пришлось побить морду одному зэку, который воровал у меня продукты из тумбочки и попался, за что меня после карцера перевели в другую камеру. Вскоре и Дани ушел из этой камеры, т. к. в отделении одни за другим стали появляться его друзья и просто крупные уголовные калибры и они решили объединиться. Начальство обычно не препятствует пожеланиям зэков сидеть своей компанией в камере, поскольку это снимает с него лишнюю головную боль - и без того разборки в тяжелых израильских тюрьмах типа рамльской, идут непрерывно, кончаясь резаниной и даже убийством, что портит начальству статистику. Дани пригласил и меня в эту камеру и я согласился. Это была самая тяжелокалиберная камера за время моей отсидки. Кроме самого Гарстена там вскоре после моего вселения объявился и его лучший друг Элиягу Паз, также переведенный из другой тюрьмы. Еще до моего вселения там уже были два крупных авторитета из арабского израильского преступного мира - друзья детства Дани и Паза и наконец два натаниата - уже упомянутый мной Бамбино, и номер один Натании- Дамари. Камера была на 8 человек. Седьмым был я, а восьмого никак не удавалось доукомплектовать подходящего и эти восьмые часто менялись.
Мне сиделось там довольно неплохо. Пребывание мое облегчалось дружбой с Дани и не менее того, а может даже больше - наличием общего языка с ним. Потому что как раз отсутствие общего языка с уголовной средой было главной проблемой для меня в тюрьме, обрекся на одиночество в толпе, что плохо и изнурительно само по себе, а в тюрьме служит еще и приглашением к дополнительным атакам на тебя. Ибо основное правило тюремной жизни это найти там свою компанию, свою , так сказать, кодлу и держать с ней круговую оборону, когда тронувший одного должен иметь дело со всей кодлой. Я же за все 3 года отсидки по причине отсутствия языка ни к какой компании не примкнул и своей не обзавелся. Поэтому, несмотря на добытую мной во многих драках репутацию «сильного с руках» (это прозвище, помимо прямого смысла имело в виду также то, что я упорно отказывался пользоваться в драках ножом, даже когда таковой применялся против меня), я не имел в тюрьме покоя ни в одной камере из многих, где мне пришлось сидеть, за исключением этой и еще двух-трех.
Вообще то сидение в камере с авторитетами имеет и свои плюсы и свои минусы. Крупные авторитеты подобны крупным хищникам в природе: не суетливы, спокойны в нормальном состоянии, в отличие от вечно кипящей и бурлящей мелкой бесовщины, разъедающей этим своим кипением до костей. Авторитеты это, как правило личности, уголовные, конечно, но личности. В уголовном мире механизм естественного отбора работает гораздо четче, жестче первозданней чем в цивилизованном обществе. Поэтому чтобы пробиться наверх здесь требуются высокие личные качества, опять же уголовные, но не будем забывать, что в число их входит непременно мужество, характер, природный интеллект, талант руководителя и многое другое, что высоко котируется и в цивилизованном обществе. Но в цивилизованном обществе как поет Галич «молчальники вышли в начальники», наверх пробивается много, очень много посредственности и серости, а личностные качества служат зачастую недостатком для карьерного роста - начальство не любит сильно «вумных», «много о себе думающих» и т. п., да и коллеги тоже. В уголовном же мире как говорят в Израиле «эйн эфес» - нет нуля, не может «псевдо» ни взобраться наверх ни удержаться там, ибо он постоянно проверяется на вшивость конкурентами. Ну а личность, это всегда личность, в чем бы она себя не проявляла. Это люди уважающие себя и способные уважать другую личность даже из далекой от них сферы. Для мелкой уголовщины моя докторская степень была приглашением для дополнительных атак. Для них это означало, что я не просто фраер, интеллигент в очках, но суперфраер. Единственное, что их сдерживало это мои физические данные и постоянное подтверждение того, что мой внешний вид не обманчив, с помощью мордобоя. У авторитетов мое докторство вызывало, как правило, уважение. Все это были плюсы крупнокалиберной камеры для меня.
Минус же был простой: в такой камере если уж назревал конфликт он был по понятным причинам гораздо опаснее, чем в обычной. В данном случае был еще дополнительный минус, в особе Паза. Паз хоть и был другом Дани и также в определенном смысле принадлежал к благородным бандитам, не грабил бедных, не предавал друзей , но как предупреждал меня сам Дани перед ожидаемым появлением Паза, он был человеком жестким и, добавлю от себя, не обладал даниной внутренней интеллигентностью. Но главное, что в тюрьму он попал и очутился у нас не успев отойти от предыдущей семилетней отсидки в немецкой тюрьме, не знаю, в той же самой, из которой его выручил Дани, или в другой. И отсидел он эти 7 лет в одиночке, что, как я сказал, дурно действует на психику. Рассудком Паз не подвинулся, но у него здорово натянулись нервы и одновременно утратилась коммуникабельность. Гордость не позволяла ему показывать последнего и он пытался это скрыть повышенной жесткостью и подначками окружающих. Правда, он не переходил незримую границу между подначками и откровенными оскорблениями и издевательствами, но тем не менее изрядно взвинтил напряженность в камере. Восьмые номера наши замелькали с его появлением с особой частотой. Доставалось и мне, но я по возможности поддерживал статус кво, отвечая в такт ему и заботливо стараясь не перейти границу, за которой Паз взорвется.