Фраза эта, хоть и осталась незаконченной, прозвучала достаточно грозно.
– Надеюсь, это не бугенвиллеи, – сказал Джимми. – В жизни не видел таких чудесных бугенвиллей, да еще так много!
– Нет, не бугенвиллеи, – выдохнула она сдавленным полушепотом. – Но я вызвала из Парижа специалиста-аллерголога, пусть проверит меня на каждый цветок, на каждый кустик, черт бы их все подрал, на каждую живую тварь, какая здесь только есть! – Она помолчала, медленно обвела взглядом двух кокер-спаниелей, авиарий, прикованную к балюстраде обезьянку и котенка, заглядевшегося, словно Нарцисс, на свое отражение в бассейне. Потом свирепо буркнула: – Да, вот так – на каждый цветок, на каждый кустик, на каждое животное.
…Тут она едва слышно чихнула в третий раз и вскочила, словно это сорвало ее со стула, согнулась в три погибели, просеменила до середины террасы, остановилась как вкопанная и чихнула в четвертый раз.
– Ах, горе какое! – воскликнул Джимми. – Не могу ли я чем-нибудь помочь?
Она пробормотала что-то нечленораздельное, и несколько мгновений спустя ее уже не было на террасе.
Из дверей опрометью выскочила горничная Анджелина с коробкой бумажных салфеток в руках, и дворецкий взволнованно выкрикнул: – Giu, giu, giu![6] – Горничная что-то ответила ему – в голосе ее были ужас и ярость – и заметалась, не зная куда бежать, дворецкий подскочил и, ухватив ее сзади за острые локти, энергично подтолкнул в нужном направлении.
Теперь солнце било Джимми в глаза, ослепляя его. Он поднялся и перешел в тень.
Вдруг он заметил на сервировочном столике красивую белую салфетку – под нею, на блюдце, что-то лежало, слегка ее оттопыривая. С виноватой поспешностью он приподнял салфетку и чуть не заплакал: на блюдце была лишь горка серебряных ложечек с монограммой.
Он повернулся и шагнул прочь от сверкающего ослепительной белизной столика, но тут с лестницы, ведущей на нижнюю террасу, до него донесся голос миссис Гофорт, приглушенный бумажными салфетками, которые она прижимала ко рту и носу:
– Спускайтесь сюда, мы можем поговорить в библиотеке!
Джимми почувствовал, что от проглоченной им чашечки черного кофе его вот-вот вывернет. С трудом подавил он позыв к рвоте и спустился на нижнюю террасу.
Миссис Гофорт поджидала его. Только теперь, когда его больше не отвлекала мечта о завтраке, он смог разглядеть ее толком – и внешность, и туалет. Верхняя его часть, служившая бюстгальтером, казалась выкрашенной в красный цвет полоской рыбачьей сети с очень крупными ячейками, сквозь которые виднелась терракотовая грудь, и лишь соски были прикрыты кружочками красного атласа. Концы сети были кокетливо завязаны на спине бантиком с двумя свисающими хвостиками. Спина и живот были обнажены. Нижняя часть костюма – шорты, тесно облегающие ее мощные бедра амазонки, были точно такого же цвета, как лепестки бугенвиллей, ниспадавших со всех стен «Тре-Аманти».
– Ступайте в библиотеку, да поживее! – крикнула она с дальнего конца террасы, но, как ни старался Джимми ускорить шаг, ему казалось, что пути не будет конца. Еще слава богу, что она отвернулась – как раз в тот момент, когда его шатнуло, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он на мгновенье оперся рукою о белую стену, а когда снова опустил руку, она была выпачкана розовой пыльцой бугенвиллей, усыпавшей все вокруг.
После яркого света ему показалось, что в библиотеке почти темно, и он стал пробираться ощупью вдоль стены.
– Прохладно здесь, а? – услышал он ее голос.
– Да, да, очень…
– Обожаю переходить из жаркого места в прохладное, – продолжала она. – Это одно из самых больших удовольствий лета…
Все еще ничего не различая вокруг, он остановился – подождать, пока глаза хоть немного привыкнут к темноте, – но она снова окликнула ею, и он двинулся на ее голос. Зрение только-только начало возвращаться к нему, как вдруг…
Он споткнулся посреди комнаты – впрочем, впоследствии он так и не мог точно припомнить, то ли он налетел на что-то, то ли споткнулся просто от ужаса.
Она стояла неподвижно, совершенно нагая, светлея ярко-терракотовым телом в сумраке комнаты и напоминая одну из тех огромных скульптур, что так часто высятся в середине фонтана на площадях далеких северных городов, вернее – злую пародию на них.
– Не признаю никаких условностей, – сказала она. – А вы?
– Я…
– Что?
– Я…
– Да что это с вами?
– Я…
– Скажите на милость, – загремела она, – уж не хотите ли вы сделать вид, будто вас это шокирует или еще что-нибудь?
– Н-нет, конечно, нет, но…
Наступило молчание, оно все длилось и длилось. Внезапно она нагнулась, подхватила с пола свой розовый костюм.
– Автобус на Неаполь идет через полчаса, – бросила она, отступая за длинный стол.
– Миссис Гофорт!
– Да? Ну, что?
«– Я… У меня нет ни гроша…
– Ясное дело, ну еще бы! Но я оплачиваю проезд только до Неаполя, это мое правило. И потом, имейте в виду, я…
– Миссис Гофорт!
– Что?
– Не говорите больше ни слова.
И он закрыл лицо руками.
Взрослый мужчина плакал в голос – господи, боже ты мой,– ревел, как малый ребенок.
Миссис Гофорт двинулась вдоль стола обратно. Ее словно подменили: она подошла к плачущему молодому человеку, обняла его – как-то даже робко, и прижала к груди его голову, так бережно, будто это птичье яйцо и она боится его раздавить.
– Вы разозлили меня там, на террасе, – пробормотала она. – Когда съязвили насчет моей доброты.
– Почему же вы думаете, что я съязвил?
– Потому что всем, кто меня знает, отлично известно – я холодней и бесчувственней, чем божества древнего Египта.
– Но отчего же?
– У меня нет другого выхода…
– Отчего?
– А вот оттого – у меня никогда не было другого выхода…
– Позвольте мне что-то для вас сделать, – попросил Джимми.
– Что именно?
– Доказать вам, что вы добрей, чем думаете.
– А, понимаю, что у вас на уме.
– Только то, что я сказал, и ничего другого, поверьте, – взмолился Джимми.