Уже появились проблемы с поставками топлива, уже экипажи вынуждены были подсаживаться на дозаправку в ближайших аэропортах, но это были лишь первые признаки того глубокого кризиса, в который вверг страну "развитой социализм". И хотя теория все выше и выше возносилась от застрявшей в болоте реальной жизни, век авиации, повторяю, был золотой.
Рейсы были регулярные до тошноты, длинные и тягомотные в воздухе, но налету было! Один рейс Красноярск - Москва и обратно - одиннадцать часов. Отдых в той Москве часов 12, так же и в равноудаленном от Красноярска Магадане. Саннорма, продленная, 90 часов, вылетывалась за полмесяца. Заработки были хорошие, по 600-700 рублей, это при среднем по стране 250. Набравшись позору в московских, киевских и питерских очередях, мы добывали все для жизни. Каждый месяц в молодой семье прибавлялась с получки новая вещь: телевизор, холодильник, стиральная машина, ковер…
Кто правдами и неправдами не мог получить у большевиков квартиру, вступал в жилищный кооператив и покупал кооперативную в хрущевке. Уверенность в завтрашнем дне покачивали только сомнения насчет здоровья. Но и на пенсии можно было устроиться в аэропорту на непыльную работу (зарплата вместе с пенсией - не свыше 300 рублей!); на жизнь хватало.
Не стоит перечислять все ностальгические социальные блага тех времен… все равно, это клок сена в общей кормушке, поровну… Мы, летчики, выделялись из общей уравниловки внешне - красивой форменной одеждой, а по существу, только тем, что могли на свои заработки позволить себе больше других: чуть дальше вытянуть голову и ухватить лишний клок сена.
Для меня же золотой век авиации запомнился тем, что я ни о чем кроме полетов не задумывался… "фюрер думает за нас"… и летал, летал, летал, наедался полетами, набирался опыта, читал советские газеты и был вполне счастлив. Еще не выветрилась слегка потрепанная было на Ил-14 романтика полетов по Красноярскому краю, над Ледовитым океаном, на лесопатруле, на Кански-Заозерки… с 6 утра до 9 вечера, изо дня в день… А тут - на лайнере! По шесть часов без посадки! Из конца в конец страны! И всех забот: записал в задание свои цифры, сиди, жди курицу…
Почти три года командиром у меня был Александр Федорович Шевель, личность яркая, очень интересная и всем красноярцам известная. Наделенный от природы артистическим талантом, он и жил артистически, весь на виду, на людях, ладный, модный, отутюженный, веселый - душа любой компании.
Он был прекрасный пилот, чувствующий машину, знающий и тонко нарушающий летные законы, решительный, азартный, иной раз до потери чувства меры, но - артист! Такому, явно холерического темперамента человеку требовался умелый, опытный, слетанный экипаж, способный удерживать в рамках и несколько осаживать буйный, экзальтированный нрав капитана.
Вот в такой экипаж я и попал вторым пилотом, быстро сошелся с дружелюбными ребятами: штурманом Лешей Мироновым, бортмехаником Мишей Ореховым и бортрадистом Юрой Путинцевым. Специалисты все были классные, одного со мной возраста; радист был постарше.
Командир наш, зная свою слабинку, придавал большое внимание слетанности, мастерству и споенности экипажа. Что касается последнего качества, то я, в то время почти непьющий, вносил свою лепту, но в застолье обходился минимумом. За три года как-то умудрился не втравиться, да и сейчас не особо склонен к зеленому змию.
Александр Федорович всячески поощрял инициативу и не мешал работать экипажу, даже иной раз доверял нам полет чуть не до самоустранения. Давал летать даже больше, чем мне хотелось.
Манера поведения командира в экипаже была какая-то странная, несерьезная. Это был большой ребенок… с очень отточенным чувством ответственности за полет. И в то же время - с заскоками, с внезапными сменами настроения, неожиданными предложениями, бьющей со страшным напором энергией, песнями… Говорил он или лихорадочно-быстро, брызгая слюной, в экзальтации мгновенного озарения, с горящими глазами, или, наоборот, погасшим, тихим, предсмертного пошиба голосом.
Приказаний в экипаже он никогда не отдавал. Он просил… а если видел хоть малейший признак нежелания выполнить, то упавшим голосом предлагал:
- Ну, давай, я сам сделаю…
Не выполнить его просьбу было нельзя. Он командовал экипажем "от противного": все делалось не так, как это представляется большинству имеющих понятие о единоначалии людей. Тон был интеллигентнейший… с применением, в достаточно обильном количестве, красивых ненормативных выражений. Леша Миронов, штурман-интеллигент, активно поддерживал этот вежливо-язвительный тон; Миша Орехов не уступал ему в изобретательности. И только молчаливый Юра, постоянно читавший книжку в своем углу, вставлял свое слово - и точно "в жилу".
Так раз, увлекшись на посадке в Сочи наблюдением за обитательницами адлерского пляжа, пересекаемого нами за пятнадцать секунд до приземления, капитан поздновато подхватил машину, и получился мягкий невесомый "козел": машина коснулась бетона и снова плавно полетела; капитан успел дать команду "всем ноль, с упора", а радист, не отрываясь от книжки протянул:
- Воспари-и-ли…
Так это словечко и прижилось в моем лексиконе; капитан же больше на моей памяти козлов не допускал. Он вообще летал классно.
С моим приходом в экипаж началась учеба. Я взлетал и садился, садился и взлетал, а экипаж, в свойственной ему манере, с шуточками и прибауточками воспитывал молодого правого летчика. Делалось это изысканно и не обидно. Да у меня и самого с чувством юмора все в порядке; через месяц я влился в экипаж, как век в нем работал. Через пару месяцев, с такой школой, я летать на Ил-18 научился.
Когда командиру хотелось потренироваться, он просительным голосом нежнейше предлагал: "Можно, я сяду?" Или "Не желаете ли Вы, сэр, отдохнуть?"
Куда ж денешься; я отвечал что-то вроде: "Всенепременнейше" или "Со всей любезностию" - и отдавал управление. Иной раз, под настроение, на такую просьбу я нагло отвечал: "Рубль!" Капитан со вздохом лез в карман и молча протягивал целковый. Я брал, зная, что через пять минут он все равно на мне отыграется.
И точно, после заруливания он вдруг с горящими глазами предлагал:
- А давай - в шмен! Мои - первая, третья, четвертая!
Это означало сравнить цифры на номерах вытащенных из кармана случайных купюр. У него почему-то сумма названных цифр всегда была больше моей. И рубль перекочевывал обратно в его карман.
Иногда в полете он вдруг загорался:
- Давай споем! Ты - первым, я - вторым… нет, я - первым, ты - вторым… - и подбирал тон: "Краси…" - и ниже в терцию: "Краси…" и я тут же с чувством подхватывал:
Красива Амура волна, и вольностью дышит она…
Больше ни он, ни я слов не знали. Или пели "Шумел сурово брянский лес" - на два голоса, либо "Гулял по Уралу Чапаев-герой". Я с удовольствием, в полную силу подпевал, а ребята только головами качали - но иной раз, когда сон наваливался, пение как-то будоражило экипаж и помогало преодолеть дрему.
Пение это было нам знакомо по художественной самодеятельности: в бытность мою на Ан-2 в Енисейске я руководил художественной самодеятельностью своего Енисейского авиаотряда, а Шевель в это же время руководил самодеятельностью красноярцев, основных наших конкурентов на ежегодных смотрах. И надо было видеть Александра Федоровича (в миру - просто Сашку Шевеля), декламирующего со сцены штампованные стихотворные опусы партейного пошиба, поющего в хоре, участвующего в сценках… только играть он ни на чем не умел. Но как же он зажигал зал!
Так что в длинных ночных полетах пение нам очень помогало не спать.
Впрочем, с Шевелем разве уснешь… Шутки, розыгрыши, анекдоты, пари, фокусы, предложения "махнем не глядя", песни, стихи, декламация капитаном наизусть целых страниц из "Тараса Бульбы" - все это ничуть не мешало нам делать свое дело. Все делалось шутя, в одно касание, вдохновенно. И только когда уж совсем, уж слишком загибалось что-то необыкновенное, Леша сзади ворчал с радостным восхищением: "Ну, золотая рота…"