В городке, когда я туда приехала, жила одна-единственная девушка. Ей было лет семнадцать, стройная и, пожалуй, чуть полная, с большими мечтательно-голубыми глазами и волнами светлых волос; губы у нее были полные и казались вялыми, пока она не начинала улыбаться, тогда на лице появлялись ямочки и сверкали белые зубы. Кажется, была еще дочка у хозяина гостиницы и две у фермера, жившего на окраине, но мы их никогда не видели. Она властвовала одна. Все мужчины ее боготворили. Она была единственной женщиной, о которой они могли мечтать. Они говорили о ней на верандах своих домов, на ярмарке и в гостинице; их взгляды подстерегали ее на каждом уличном перекрестке; они ненавидели мужчину, которому она поклонилась или с которым прошла по улице. Они приносили цветы к ее парадной двери, к ее услугам была любая из их лошадей; и те, кто смел молить, молили ее выйти за них замуж.
Было что-то возвышенное и героическое в том, как беззаветно поклонялись они лучшей из женщин, какую им довелось знать. Но чего еще можно было ожидать от мужчин, отрезанных от мира, когда они обращали на одну женщину всю страсть, которой в иных обстоятельствах хватило бы на двадцать. Однако было и что-то мерзкое в их зависти друг к другу. Стойлу ей шевельнуть мизинцем, и любой из двадцати в ту же минуту женился бы на ней.
И вот приехала я. Сомневаюсь, чтоб я была такой хорошенькой, как она, сравнение было бы не в мою пользу. Наверняка она была красивее. Но во мне было много жизни, и я была новенькая, а к ней они уже привыкли — и оставили ее, устремясь за мной. Теперь цветы складывались к моей двери и меня ждали двадцать лошадей, когда мне нужна была одна, и обсуждали они мое каждое слово и мой каждый шаг.
Пожалуй, мне это нравилось. Всю жизнь я прожила одна, и никто до сих пор не говорил мне, что я женщина и что я прекрасна. Я им верила. Я не знала, что это просто условия игры, которые один из них установил, а остальные, не задумываясь, приняли. Я любила, чтобы они делали мне предложение, а я отказывала. Я их презирала. Материнское чувство еще не поселилось в моем маленьком сердце, я не знала, что мужчины — все — мои дети, как знает это настоящая женщина с большим сердцем. Я была еще слишком молода, чтобы быть доброй. Мне нравилась власть. Я похожа была на мальчишку, которому подарили новый кнут, и он, вместо того чтобы смотать его и отложить до поры до времени, ходит и лупит им по чему попало. Мужчины были для меня странными существами, одному богу известно, почему я им нравилась. И только одно портило мне удовольствие: меня точила мысль, что они бросили ее ради меня. Мне нравились ее огромные голубые мечтательные глаза, мне нравилась неторопливость ее походки, ее протяжная речь; когда я видела ее среди мужчин, все они казались мне недостойными сидеть с ней рядом. Я готова была отдать ей все их славословия, если бы она хоть раз улыбнулась мне, как она улыбалась им, так чтобы улыбка озаряла все лицо, на щеках появлялись ямочки и сверкали зубы. Но я знала — этому не быть, я была уверена, что она меня ненавидит, что ей бы хотелось, чтоб я умерла, чтоб никогда ноги моей не было в этой деревне. Ведь она не знала, что на прогулке верхом, когда мужчина, который постоянно ездил рядом с ней, захотел поехать рядом со мной, я отослала его прочь; что однажды, когда другой мужчина, пытаясь завоевать мое расположение, стал высмеивать медлительность ее речи, я так напустилась на него, что он не смел больше показываться мне на глаза. Я знала, ей известно, что, когда двое мужчин поспорили в гостинице, кто красивее, она или я, и опросили каждого входящего, выиграл тот, кто ставил на меня. Я их за это ненавидела, но я бы умерла, а не показала ей, как мне важно, что она ко мне чувствует.
Мы с ней никогда не сказали и двух слов.
Встречаясь на улице, мы раскланивались и проходили мимо; здороваясь за руку, мы молчали и не глядели друг на друга. Но я думаю, она всегда чувствовала, что я здесь, в комнате, так же, как я чувствовала ее присутствие.
Наконец пришла пора мне уезжать. Я должна была ехать на следующий день. Накануне один мой знакомый устраивал в мою честь вечер, на который приглашен был весь городок.
Зима была в разгаре, в опустевших садах отцветали последние георгины и хризантемы, и, думаю я, миль на двести в округе ни за какие деньги нельзя было достать розу. Только в саду моего друга в самом солнечном уголке между кирпичной оградой и вынесенным наружу очагом стоял розовый куст с единственным бутоном. Эта белая роза была обещана девушке со светлыми волосами.
Наступил тот вечер. Когда я вошла в прихожую, чтобы снять пальто, девушка уже была там. Она была одета во все белое, ее прекрасные белые руки и плечи обнажены; белокурые волосы переливались в свете свечей, а на груди приколота роза. Она была как королева. Я быстро сказала: «Добрый вечер», — и отвернулась к зеркалу; надо было поправить мою старенькую черную шаль, надетую поверх старенького черного платья.
Тут я почувствовала, как чья-то рука прикоснулась к моим волосам.
— Стойте спокойно, — сказала она.
Я взглянула в зеркало. Она сняла со своего платья розу и приколола ее к моим волосам.
— Какая прелесть — темные волосы! Они как будто нарочно созданы для цветов. — Она отступила на шаг и посмотрела на меня. — Вам она идет куда больше, чем мне.
Я обернулась.
— Я так любуюсь вами, — сказала я.
— Да-а-а… — ответила она своим протяжным, как говорят в колониях, говором, — я та-а-ак рада.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
Тут появились они и увлекли нас танцевать. За весь вечер мы и минуты не пробыли вместе. Только раз, скользя мимо меня в танце, она мне улыбнулась.
На следующее утро я уехала из городка.
Много лет спустя я услышала, что она вышла замуж и уехала в Америку. Так ли это, я не знаю, но роза — розу я продолжаю хранить! Когда вера моя в женщину готова покинуть меня, когда кажется, что не хватит ей любви и великодушия, чтобы достигнуть грядущего рая, — тогда вновь доносится до меня запах иссушенного цветка и я знаю: весна неизбежна.
Сон
Мать сидела в одиночестве у открытого окна. С улицы доносились голоса детей, игравших под акациями, и горячее дыхание жаркого полдня. В окно безостановочно влетали и снова вылетали из комнаты дикие пчелы с желтыми от пыльцы цветущих акаций лапками.
Она сидела со штопкой на низком кресле у стола. Перед ней на столе стояла большая корзина, откуда она брала штопку, а на коленях, полузакрыв забытую книгу, лежали уже заштопанные чулки. Она следила, как ныряет и выныривает иголка; заунывное пчелиное жужжание и голоса детей за окном сливались в смутный гул, и работа шла все медленней и медленней. И уже не пчелы, а похожие на ос существа, которые не приносят меда, гудя, кружились над ее головой. Дремота одолевала ее, она уронила на край стола руку с надетым чулком и положила иа нее голову. Голоса детей становились призрачней и то приближались, то удалялись, пока наконец не замолкли совсем, и только одно она еще чувствовала — своего девятого ребенка там, под сердцем. Так она и заснула среди вьющихся над головой пчел, склонясь вперед, и увидела вещий сон: ей виделось, что пчелы все увеличиваются в размерах, растут и превращаются в людей, и уже люди продолжают этот безостановочный хоровод вокруг нее. И один из них, легко ступая, подошел к ней и сказал:
— Дитя спит в твоем чреве, позволь, я коснусь его, и, осененный моим прикосновением, ребенок станет подобен мне.
— А кто ты? — спросила она.
— Я — Здоровье, — сказал он. — У человека, которого я коснусь, всегда будет играть в жилах красная кровь, ни боли, ни усталости он не узнает, жизнь его будет сплошным праздником.
— Нет, — перебил его другой, — пусть его коснусь я, ибо я — Богатство. Мое прикосновение освободит его от всех житейских забот. Если он захочет, мышцы и кровь других людей будут кормить его; и не успеет глаз его пожелать, как рука уже будет владеть желаемым. Слов «я хочу» не будет у него.