— Рос-ко-ши?! — укоризненно ахнул хозяин,— что вы, товарищ!! Белье тут лежит последнее, рваное. Белье, товарищ, предмет необходимости.— Тут хозяин полез в карман за ключом и мгновенно остановился, побледнев, потому что вспомнил, что как раз вчера шесть серебряных подстаканников заложил между рваными наволочками.
— Белье, товарищи,— предмет чистоты. И наши дорогие вожди,— хозяин обеими руками указал на портреты,— все время указывают пролетариату на необходимость держать себя в чистоте. Эпидемические заболевания… тиф, чума и холера, все оттого, что мы, товарищи, еще недостаточно осознали, что единственным спасением, товарищи, является содержание себя в чистоте. Наш вождь…
Тут мне совершенно явственно показалось, что судорога прошла по лицу фотографического Троцкого и губы его расклеились, как будто он что-то хотел сказать. То же самое, вероятно, почудилось и хозяину, потому что он смолк внезапно и быстро перевел речь:
— Тут, товарищи, уборная, тут ванна, но, конечно, испорченная, видите, в ней ящик с тряпками лежит, не до ванн теперь, вот кухня — холодная. Не до кухонь теперь. На примусе готовим. Александра Ивановна, вы чего здесь, в кухне? Там вам письмо есть в вашей комнате. Вот, товарищи, и все! Я думаю просить себе еще дополнительную комнату, а то, знаете, каждый день себе коленки разбивать — эт-то, знаете ли, слишком накладно. Куда это надо обратиться, чтобы мне дали еще одну комнату в этом доме? Под контору.
— Идем, Степан,— безнадежно махнув рукой, сказал первый серый, и все трое направились, стуча сапогами, в переднюю.
Когда шаги смолкли на лестнице, хозяин рухнул на стул.
— Вот, любуйтесь,— вскричал он,— и это каждый божий день! Честное вам даю слово, что они меня доконают.
— Ну, знаете ли,— ответил я,— это неизвестно, кто кого доконает!
— Хи-хи! — хихикнул хозяин и весело грянул: — Саша! давай самовар!..
Такова была история портретов, и в частности Маркса. Но возвращаюсь к рассказу.
…После супа мы съели бефстроганов, выпили по стаканчику белого «Айданиля» винделправления, и Саша внесла кофе.
И тут в кабинете грянул рассыпчатый телефонный звонок.
— Маргарита Михална, наверно,— приятно улыбнулся хозяин и полетел в кабинет.
— Да… да…— послышалось из кабинета, но через три мгновения донесся вопль: — Как?
Глухо заквакала трубка, и опять вопль:
— Владимир Иванович! Я же просил! Все служащие! Как же так?!
— А-а! — ахнула кузина,— уж не обложили ли его?!
Загремела с размаху трубка, и хозяин появился в дверях.
— Обложили? — крикнула кузина.
— Поздравляю,— бешено ответил хозяин,— обложили вас, дорогая!
— Как?! — кузина встала, вся в пятнах,— они не имеют права! Я же говорила, что в то время я служила!
— «Говорила», «говорила»! — передразнил хозяин,— не говорить нужно было, а самой посмотреть, что этот мерзавец домовой в списке пишет! А все ты,— повернулся он к кузену,— просил ведь, сходи, сходи! А теперь не угодно ли: он нас всех трех пометил!
— Ду-рак ты,— ответил кузен, наливаясь кровью,— при чем здесь я? Я два раза говорил этой каналье, чтоб отметил как служащих! Ты сам виноват! Он твой знакомый. Сам бы и просил!
— Сволочь он, а не знакомый! — загремел хозяин,— называется приятель! Трус несчастный. Ему лишь бы с себя ответственность снять.
— На сколько? — крикнула кузина.
— На пять-с!
— А почему только меня? — спросила кузина.
— Не беспокойся! — саркастически ответил хозяин,— дойдет и до меня и до него. Буква, видно, не дошла. Но только если тебя на пять, то на сколько же меня шарахнут?! Ну, вот что — рассиживаться тут нечего. Одевайтесь, поезжайте к районному инспектору — объясните, что ошибка. Я тоже поеду… Живо, живо!
Кузина полетела из комнаты.
— Что ж это такое? — горестно завопил хозяин,— ведь это ни отдыху ни сроку не дают. Не в дверь, так по телефону! От реквизиций отбрились, теперь налог. Доколе это будет продолжаться? Что они еще придумают?!
Он взвел глаза на Карла Маркса, но тот сидел неподвижно и безмолвно. Выражение лица у него было такое, как будто он хотел сказать:
— Это меня не касается!
Край его бороды золотило апрельское солнце.
Бенефис лорда Керзона {36}
(От нашего московского корреспондента)
Ровно в шесть утра поезд вбежал под купол Брянского вокзала. Москва. Опять дома. После карикатурной провинции без газет, без книг, с дикими слухами — Москва, город громадный, город единственный, государство, в нем только и можно жить.