Борис пришёл, когда все уже были в сборе. Лицо его было мокрым от растаявшего снега, очки съехали на кончик носа, а в руках он нёс алые розы. От смущения он сразу втиснул их в воду и стал в угол, как свёрнутый рулон. А Маша подошла к нему, положила обе руки на плечи и поцеловала.
И не отнимая рук, оглянулась:
— Это Борис, — и снова поцеловала.
И из снежной кутерьмы, где снежинки бились о стекло, словно бабочки, послышался звук настраивающейся скрипки. Маша отошла от Бориса и, двигаясь между танцующими, плавно маневрируя с тарелками и блюдами в руках, посылала ему сияющие радостью глаза. Как вдруг (вдруг?) Борис сделал то, что мог сделать по нелепости своей только он. Он извлек из воды букет роз, обливая всё вокруг стекающими со стеблей струями, приблизился к Маше и вложил ей в руки мокрую охапку цветов. И поцеловал. При всех.
И сквозь снег из ночи усилился высокий звук вибрирующей струны. Не выпуская букета и не сводя глаз с Бориса, Маша сделала несколько поворотов, как в вальсе, и вдруг спохватилась:
— Мой костюм! Он весь мокрый, — и побежала в соседнюю комнату. Вмиг крошечная спальня обросла ворохом одежды.
— Не то… не то… В этом он меня видел. И в этом тоже.
И из шкафа извлеклась длинная коробка.
— Маша, Машенька…
— Давай попробуем… кто знает, может, как раз сегодня. День такой… Ночь такая.
Маша произносила обрывочные фразы, а в это время развязывала тесьму, открывала коробку, доставала платье и казалось, что делает она только то, что должна делать, словно знает, что за этим последует.
— Помоги мне, — сказала она, задыхаясь от нетерпения. Платье пахнуло знакомым запахом аниса. Скользящая ткань облекла Машу легко, без усилий, а узор распахнулся белыми ромашками. И в комнате стало светло, будто зажглась столамповая люстра.
И запела скрипка.
— Маша, родная. Будто на тебя шито.
— Да. Только очень давно. А что там, в маленькой коробке?
Её, как видно, все эти годы не открывали. Белые перчатки были упакованы так, будто только из магазина.
— Перчатки мне сегодня, пожалуй, не обязательны.
— Маша, примерь. Посмотри, чудо узор. Как на платье, только мельче. Маша натянула перчатку.
— Что это в ней? — воскликнула она, как от укола, и вытащила сложенный вдвое листок бумаги. А на нем…
Скрипки, Господа, Скрипки!
…А на нем тонким изящным почерком выведено: «To my love. Boris, September 1958».
И когда Маша вышла в сиянии белого платья и подошла к Борису, звучали не только скрипки — звучал оркестр. И переливы арф вторили переливам света, а от меди труб потолок взмыл высоко под стрельчатые своды и стены, раздвинувшись, преобразились в тонкие убегающие ввысь колонны.
Ах, как правила она свой бал!
Маша двигалась под музыку, не ведая из какой были-небыли приходит к ней эта уже знакомая легкость, эта послушность каждому звуку, каждой паузе, что, как затаенное дыхание, готовит ее к новому движению.
А мелодия — Маша узнала ее: она из маленькой комнаты, откуда пришло платье — вела ее за собой настойчиво и нескончаемо. А Маша доверчиво отдавала себя ее воле, опознав в ней ту родственность, что живет вне нас, вне времени, но, угаданная, приходит, чтобы вознаградить собою.
Скрипки, Господа, Скрипки!