И еще ему доставались лакомства из актерского буфета (да и гастроном на углу, в двух шагах от театра), и мама моя шутила: впору, говорит, сумку на шею собаке вешать, для сбора подати.
Ну вот, а затем, получив свою долю удовольствий — ласки и лакомств, — знал, что надо развернуться и идти прямо, прямо. Через всю улицу Пушкинскую к Караваевским баням.
Иногда на вечернюю прогулку с собакой отправлялся кто-то из детей — благо, тогда это было еще безопасно. Возвращается однажды сын и говорит: видел тетю, немножко странную тетю, она вышла из театра и говорит: «Мальчик, проводи меня до остановки трамвая». Ну, я пошел проводить. У нее юбка до земли и вместо пальто накидка. Сперва она ничего не говорила, а потом спрашивает: «Мальчик, ты меня не узнаешь?» Нет, говорю. А она снова: «Посмотри на меня внимательно. Ты видел фильм „Руслан и Людмила“? Кого я там играла? На кого я похожа?» Я посмотрел и говорю: на Руслана. А она говорит, нет. Играла, говорит, Наину.
Она не сказала — куда ребенку такое знать, — что восемнадцать лет провела в застенках сталинских лагерей, и что она последняя из старейшего рода русских актеров и поэтов Капнист, рода, берущего начало еще от крепостных театров, и что живет она одна, потому как одна и выжила в той молотилке.
Было во всем ее существе что-то от старого дерева, словно какая-то субстанция, дающая долголетие древностям: темно-коричневая сухая кожа, удлиненность линий очень худой фигуры и неправдоподобная для ее лет подвижность суставов — однажды, придя на пляж, очень быстро разделась и — раз!!! — на шпагат. Замерла, собралась, подхватилась и — два!!! — снова шпагат. Разогрелась — и в воду. Сколько же ей было тогда? Не годами она меряна, а столетиями. Не от старости, а от того, что враз такое не рождается. И красоты она в молодости была необыкновенной, но восемнадцать лет лесоповала что-то сделали с ее лицом. Но одного все-таки никому не удалось: уравнять ее с другими. Что бы «как все». Одна она и была такая.
И не зря боялась она улицу переходить. Поселили ее в районе, куда надо ехать трамваем (она и просила сына проводить к остановке), а до трамвая еще идти и идти…
Одним словом, после того случая сбила ее машина на дороге. И умерла она в больнице, последняя из Капнистов, актриса Мария Степановна Капнист.
Много времени прошло. Много времени и еще один месяц, который провела я со своими детьми вне Киева и вернулась в июльскую жару и в воскресное безлюдье. Куда подевались киевляне? Все на пляже.
А город ждет в безмолвии и покое, оглушенный солнцем и собственной красотой.
Кто куда, а я в баню.
Захожу и вижу… Вернее, захожу и ничего не вижу. Никого. Посетителей нет. Симы тоже нет.
Ну, думаю, Сима, как всегда, где-то с Семой. А остальные — на пляже. Какой сумасшедший ходит в июльскую жару в баню? Только некоторые… Оставляю привычное количество монет на столе, беру «свою» кабинку и…
В мойке никого. Ни души.
Прекрасно. Значит, можно без зазрения совести петь «…чтобы Самсон среди лобзаний», только вода попадает в горло и булькает. Как будто у Далилы ангина.
А вообще, все хорошо. Хорошо, что воскресенье и что все на пляже, и пусть их лежат себе брюхом кверху — брюхом книзу подольше, а я здесь одна. И сейчас придет Сима — должна же она услышать, что в душевой кто-то горланит, — и, конечно, вспомнился Олеша: «По утрам он поет в клозете», но я отогнала это от себя, потому что нет зависти, потому что не клозет, потому что не утро, потому что, потому что… И в этот момент дверь отворилась и появились два мужика. Остановились, как вкопанные, уставившись на мою голову, выглядывающую из-за перегородки душевой кабинки.
А я выкрикнула «Сима», как дети непроизвольно кричат «мама».
— Как вы сюда попали? — спрашивает, наконец, один.
— Элементарно, — отвечаю я, как можно более светским голосом. — А, собственно, что такого? Через дверь, разумеется. Чтобы… под душем… значит… Где Сима?
— А вы ничего не заметили? — и он указал подбородком куда-то вперед.
Моя голова проследила за его взглядом и уставилась туда, куда он показывал.
— Вы не заметили, что в бане нет стены?
Тут я увидела, что на том месте, где сто лет стояла стена — груды щебня и мусора, а за ними кусты — кусты, густые кусты, а надо всем ярко синее небо. Чем не пейзаж?
Дальше я плохо помню. У меня случился паралич воли и разрыв ума. Сквозь все это я слышу, что баня уже месяц как на ремонте, что дали на пятнадцать минут воду по техническим надобностям, и я угодила аккурат в эти пятнадцать минут, что никакой Симы они не знают, они рабочие, и вообще, девушка, давай собирайся, сейчас бульдозер придет.