Двух недель не прошло - невестой Лизанька стала. Князь каждый день ездит, на тройке подкатывает. Полость соболья, за поясом кинжал, кучер краснорожий, зверь прямо, и кругом все верховые,- рабы его - нечего сказать, что твой губернатор выезжает. Подарками Лизаньку засыпал, цветов откуда-то навыписывал, влюблен, одно, по уши - и со свадьбой страшно торо-пит. На январь назначили свадьбу, сейчас после Крещенья. А пока решено было, что на Святки в имение Лизанька уедет,- одна до свадьбы будет жить. Родня, видишь ли, потребовала, слухи, видишь ли, пошли по Тамбову некрасивые, что слишком вольно-де князь с Лизанькой себя ведут - будто бы не жених с невестой, а полюбовники. Что же скрывать - полюбила Лизанька своего принца от всего сердца, полюбил и он ее - молодые, богатые, чего, казалось бы, им и бояться: если что, так ведь в январе свадьба - венец все покроет. Все-таки родня настояла - уехала Лизанька в деревню.
Радостная она была, но и смутная какая-то. Я даже, прости Господи, дура была,- выговари-вала ей.- Ну, чего грустишь, грустить время прошло, радоваться надо.- Я и радуюсь, Настя, ответит, ан, видно, тошно ей, беспокоится. Князь, по уговору, к нам не ездил, только верховых каждый день слал, с подарками, письмами. Время меж тем идет, наступил Сочельник. Ну, зажгли мы елку, сели за стол. Грустит моя Лизанька.- Что с тобой? спрашиваю.- Ничего,- отвечает, а из глазок слезки кап на тарелку, да кап. Думаю, развлеку ее, погадаем. Принесли свечу, таз с водой, стала я воск лить, и все будто крест получается, а то словно гроб. Бросила я гадать. Не тот воск, говорю, не льется он, надо, чтобы соборная свеча была, рублевая так ничего не получится. - И не надо,- говорит Лизанька, чего там гадать, судьбу не переспоришь, судьба сама себя окажет.- Счастливая твоя судьба, говорю. Молчит она. Грустные были Святки. Да.
Уже поздно было - спать мы собирались ложиться. Вдруг слышим, на дворе конский топот, подъезжают к подъезду сани, выскакивает кто-то, в дверь стучит. Бегу я к дверям. Кто там? - Это я, князь, барынин жених, отворяй. Отворила я и не узнала князя. Бурка на нем белая, а лицо белее бурки. Лизанька тут выбежала, бросилась ему на шею. "Что, что случилось?" шепчет. "Не волнуйся, ангел мой",- говорит князь, а сам белый-белый, и зуб на зуб не попадает, будто бы от холоду. Выслали меня из горницы. Заперлись они. Подходила я несколько раз к дверям - слышно только - шепчутся тихо, будто плачет она, будто он ее целует. Да плохо слышно, ветер за окном шумит, снег валит - что ты расслышишь? Долго так сидели, я уж дремать начала. Вдруг выходит Лизанька, спокойная такая, только глазки красные, плакала, видно, дюже, и говорит: "Вели, Настя, закладать, князь уезжает". Простились они при мне. Много я видела, как люди прощаются, мать с сыном, жена с мужем, перед смертью или перед походом, но такой нежности не видывала я, как промеж них. Стал князь на колени, обняла она его, начала крестить... Ты, говорит, ничем передо мной не виновен, люблю тебя до гроба! А он все: прости, прости, и такой мужчина, косая сажень в плечах, а в три ручья плачет. Эх, да что там!..
"Умерла бы я, Настя, в сей же вечер бы умерла,- да не могу - ребеночек во мне, не имею я права умирать, пока он не родился". Только и сказала Лизанька эти слова, когда князь уехал, и к себе ушла. Всю ночь не спала я. Что передумала, что перечувствовала... А утром наскакали к нам солдаты, начальство, ищут повсюду, роют. Князь-то разбойником оказался, с Карабахских гор атаманом, с них он и прозвище свое взял. Беглый каторжник был, прынец-то наш. Рыли, искали, только ищи ветра в поле - ушел он от них, верно, обратно к себе на Кавказ атаманствовать, кровь христианскую проливать. Так-то, милый, вот какие в крепостные времена случаи бывали, это тебе не кинематограф. А что Лизанька, спрашиваешь? А разве я знаю? Наше дело темное - нам говорят, мы слушаем, молчат - значит, не нашего ума дело. Увезли Лизаньку мамаша с папашей сначала в Петербург, потом, слышь, заграницу. Мне Лизанька шаль свою ковровую подарила и вольную мне дала уехала я в Тамбов, нянькой в дом поступила. А где Лизанька моя,- за здравие ли ее или за упокой молиться, это надо у ветра спросить - он повсюду, и по заграницам дует, может, он о ней и слышал. А мне про то ничего не известно.
Примечания
Опубликован в "Иллюстрированной России", №446, Париж, 1931, стр. 9-12. Рассказ никогда не перепечатывался. На том же материале написан и другой более поздний рассказ Г. Иванова - "Настенька. (Из семейной хроники)", напечатанный в 1950 г. в "Возрождении" № 12. (См. Настоя-щее издание) .
НАСТЕНЬКА (Из семейной хроники)
Посвящается Н. Ю. Балашовой
В памятном старым петербуржцам толстейшем томе, на красной крышке которого было золотом вытеснено: "Весь Петербург", из года в год печаталось имя некоей Б. фон Б., Анастасии Абрамовны. Звание ее было - вдова подполковника. Однофамильцев у нее не было. Адреса она не меняла.
Ничьего любопытства это имя, конечно, возбудить не могло. Мало ли было в Петебурге штаб-офицерских вдов? И само это звание автоматически вызывало знакомую картину: небольшая квартира, одна прислуга, пенсия, всенощная, вечно подогреваемый кофейник, сплетни, пересуды, лампадки, пасьянс... Кому какое дело до радостей и невзгод такой почтенно бесцветной, скучно прожитой и тихо доживаемой жизни? Не все ли равно, была госпожа Б. фон Б. моложе или старше своего "покойника", дружно ли они жили, когда и от чего он скончался, были ли у них дети и т. д. Одним словом, воображение человека, взгляд которого случайно остановился бы на этом имени и адресе - никакой пищи себе бы не нашло.