-- Купить что желаете? -- встрепенувшись, оборачивается изредка к рассматривающим от скуки крестики, образки и всякие монастырские рукоделия.
Спрашиваемые торопливо и молча отходят. Матушка опять начинает дремать.
-- Куда прешь? Не видишь: нельзя?..-- сердито, спросонок окликают солдаты, оберегая свободный уголок с поставленными в рогатки винтовками.
-- Отодвиньтесь, освободите... Перейдите, говорю! -- хлопочет елейной наружности плюгавенький человечек, отпирая книжный шкаф с душеспасительной литературой и надписью: "Здесь же запись в члены союза русского народа за 25 копеек".
Около шкафа сбирается толпа. Держатся поодаль. Старец в енотовой шубе, что с молитвою опорожнил два графинчика в первом классе, перебирает брошюры.
-- Что вы мнетесь? Это никому невозбранно, нарочно и выложено, чтобы смотрели,-- ободряет мужиков:-- Купишь, нет ли -- с тебя не взыщут, а поглянется книжечка, тебе же польза: соберетесь на досуге да почитаете, оно и занятно и от пьянства отвлекает мужика. Вот и в члены можете записаться, это, по вашему крестьянскому делу, священный долг, можно сказать...
-- А какая, к примеру, чрез это льгота будет, ежели членом? -- выступил мужичок посмелее.
-- Станешь посещать собрания, где обсуждаются разные вопросы,-- с готовностью оборачивается продавец, как бы сбираясь уж уловить в свои сети.
-- Ну, это нам неспособно, чтобы рассуждать... Понятнее таких у нас нет...-- разочарованно пятится мужик.
-- А вот на то и союз, чтобы ваш брат не входил в настоящее-то понятие! -- неожиданно ввернул какой-то, должно быть, видавший виды молодец в нагольном тулупе.
-- Это в каких же смыслах? -- подозрительно покосился в его сторону продавец.
-- Все в тех же! -- насмешливо посмотрел тот: -- Небось, коли на собраньях-то ваших да мужики насчет барской земли настоящее понятие иметь захочут, закудахтают ваши бары да богатеи! Это только для тумана все: "член, дескать, равный со мной, хоть и армячишка на тебе, а у меня шуба в три сотни..." Лестно!
Толпа подвинулась ближе, навострив уши. Продавец глянул уже тревожно и обронил медовым голоском угрожающе:
-- Напрасно ты, умный человек, этакие смущающие слова выражаешь, да-с... За это не хвалят, друг.
-- Это он от своего бараньего тулупа шубе моей позавидовал! Прощалыга какой, не иначе...
-- Нам ладно и в овчине. Не больно завидно тоже, коли шуба соболья, а голова-то баранья будет! -- задорно кинул парень, отходя прочь.
-- Это он к чему же? -- хлопая глазами, оглядел всех почтенный старец. Потом вдруг вспыхнул.-- А вот взять да и представить жандарму за такие речи! Кто таков есть? Сицилист, видно,- политик, жулик! Где он? Куда девался?
При слове "жандарм" толпа шарахнулась, и подле киоска сразу опустело.
У стены на полу, среди сундучков и мешков, какой-то болезненного и хмурого вида рабочий приподнял за плечи горящую в лихорадке женщину и поит с блюдечка чаем.
-- Может, хлеба бы съела?
-- Нет, не хочу...-- поглядела ласковыми, благодарными глазами и опустилась на узел, плотнее кутаясь в какое-то грязное и рваное тряпье.
-- Откудова едете? Куда?--любопытствует сосед в крытом синей пестрядиной кафтане.
-- Домой, в Россию. А жили далеко, за Кавказом.
-- Что же, какая там будет жизнь? Насчет заработков, скажем, ежели.
-- Жить можно. Только климат там для нас вредный. Полгода вот лихорадкой маялися, оттого и домой едем.
-- А-а... Ну, а коли, к примеру, по плотничьей части? Проелись, прямо сказать, до крохи, двинулся вот сам не знаю куда...-- поближе присаживается мужик.
-- Какая плотничная работа? И лесу-то нету...-- болезненно усмехнулась женщина: -- Заплетут вицами да глиной обмажут, вот тебе и дом...
-- Жердь, вот в эту бутылку, копеек тридцать,-- добавляет рабочий. -- А топят навозом...
-- О-о! Гляди же ты... Детей-то нету?
-- Нет. Трое было, там схоронили чрез эту же лихорадку, вдвоем остались опять...
Женщина вдруг начинает беспокойно ворочаться. Рабочий, точно спохватившись, хмурится еще больше и заботливо спрашивает:
-- Может, молока испила бы?
-- О, господи...-- вздыхает мужик и отодвигается подалее.
Паренек лет двадцати то и дело заглядывает в обшитый холстом ящик, что все время держит на коленях, и не может из-за него прилечь.
-- Что у тебя там ворошится-то?
-- А голуби. Голубь с голубкой... Вот боюсь: довезу ли? Пятые сутки в пути да еще ден семь ехать. В Сибирь везу, далеко...
-- Вот оказия! Что, голубей там нет, что ли? Чудак!
-- Таких нет. Это -- курские, с своей стороны... Ездил вот, хочу памятку с родины иметь. Переселились мы в Сибирь-то, да я только пока что не останусь там!
-- А как по тамошним местам, спросить, подходяще?
-- М-м... Все одно, ежели без денег... Нет, не лучше! Двинуться некуда, ворочаться не к чему, все разорено дома, вот и живут пока что... Нет, не подходяще! Плачем да живем... Нешто подойдет на чужой стороне?!
У бабы в углу все время надсадно, захлебываясь, плачет ребенок. Она совсем выбилась из сил, стараясь унять его: качает на руках, сует в рот прокисшую коровью соску, приговаривая нараспев:
-- Ну-ну, бог-от с тобой! Ну, касатик ты мой... Вот огонек, погляди на огонек... О, господи батюшка! Согрешила я с тобой, моченьки моей нету...
Одни спят как мертвые, другие ворочаются и сердито ворчат:
-- Что за беспокойный ребенок... Окормила ты его чем, что ли? Гли-ка, чисто заведенный, без утиху ревет...
Женщины снисходительно соболезнуют, советуют.
-- Пуп грызет, говоришь? Эко ты дело! Не иначе, грызет: вишь, вьется-то как...
-- А ты лютиком-то попой, слышь, оно хорошо! Этак на ложечке-то давай и давай...
-- Дедонька, поесть охота... А, дедонька-а?..-- тянет мальчуган в рваном, с чужого плеча, полушубке и такой же шапке, налезающей ему на глаза. И тихонько теребит за рукав старика, что долго делал вид, будто спит, что не слышит, потом с деланно суровым видом завозился, ворча:
-- Что еще придумал? Какая ночью еда? О, господи... И все-то бы ел только... Давеча ели уж, чего еще?
И когда развязывает котомку, то становится понятным, что это не поблажка только не знающему времени для еды мальчонку, что, пожалуй, и в самом деле давненько ели, что и сам он не прочь перекусить.
Мальчик жадными, как у голодного волчонка, глазами следит за краюхой хлеба в руках старика. А тот с минуту глядит в какой-то нерешительности, будто у него рука не подымается на это сокровище, будто измеривает, взвешивает черствый ржаной ломоть, что-то рассчитывает, соображает.
-- Ну, на!-- подает, наконец, отложив кусок для мальчика, другой как-то виновато, украдчиво -- для себя.
И оба, старик и ребенок, одинаково медленно, важно и почти благоговейно откусывают, долго жуют, подбирая падающие крошки...
-- Ежели все наши слезы собрать, река протекла бы! Всего не расскажешь... А какая наша вина? И по закону, по самому императорскому указу мы действовали ведь: свобода совести... "Вы, говорит, господствующую церковь поносите на своих собраниях!" -- "Нет, отвечаем кротко, никого мы не поносим, а только идем и будем идти к господу тем путем, какой совесть наша указывает..." -- "А вот я, возлютовал на нас, покажу вам пути!" И тут мы с твердою кротостью отвечали: "Ты, мол, всепрощаем... Господа нашего и апостолов гнали, так нам ли не прощать?"
Рассказчик, старик в белом суконном архалуке, с лицом удивительно спокойным и ясным, замолчал, сам похожий на апостола.
-- Это верно. Господь терпел и нам велел...-- кто-то отозвался из кучки слушателей.
-- Тоже вот, к примеру, скопцы, опять же и хлысты...
-- Это другое. Мы -- просто братья во Христе, живем по заповедям евангелия, исповедуем бога, как он вложил нам в душу...
-- Это уж на что лучше известно... По всему выходит, дело ваше правое, должно вам выйти прощение, как разберут там вашу бумагу...
-- А что же, спросить, будет какое способие вам, ежели вот по ошибке, скажем, заставили вас хозяйство позорить, но тюрьмам там держали, в чужие края посылали?