На полу лежал, распластавшись всем телом, человек, покрытый грязным и жалким отрепьем. Вокруг пояса он был обвязан веревкой. Два конца ее были привязаны к кольцам, ввинченным в противоположных стенах. Это позволяло привязанному делать всего лишь два-три шага вдоль комнаты...
Оказалось, что перед нами был "бешеный" и что сейчас ему производили одну из многочисленных операций изгнания беса -- ему прижигали железом пятки...
Я живо помню крепкую и сильную фигуру старика-раскольника, хозяина дома и отца "бешеного". Он смотрел на нас горящими злостью глазами и злобно шамкал:
-- Ваше дело... Антихристову печать наложили на сынов... Одного потом в солдаты забрили, а другой -- вот... Ваших рук дело, любуйтесь...
II
На другой день утром, до обычного приема больных, мы освободили и приготовили для "бешеного" небольшую комнату, которая служила помещением для аптеки. А аптеку перевели в мою комнату. Больничный сторож тем временем сходил в деревню узнать, привели или нет больного, и вернулся с отрицательным ответом.
-- Теперь его не поймать,-- добавил он к своему рапорту.-- Что беса поймать, что бешеного -- все едино.
-- А ты знал, что на деревне есть сумасшедший? -- спросил его доктор.
-- Знал... У нас все обчество уговор составило -- не выдавать... А мы, можно сказать, с Иваном Прохорычем дружки были.
-- Значит, ты знаешь, как он и с ума сошел?
-- Да кто его знает, как... Кто говорит, от пьянства, кто -- от дурной болести. А по-моему -- горд был, ну, ангел господень и отступился, бесу-то, значит, слобода... Чего-чего с ним только ни делали, чтобы беса выгнать, денег сколько на него рассорили -- страсть! Из Обиралова чтеца выписывали, один он двадцать рублев сгрел. А проку никакого: читал, читал, не мог отчитать... А жаль мужика-то,-- молодой еще человек, сорока годов ему нету... Вот она, гордость-то наша.
-- Что же, у него семья есть?
-- Жена евонная в монастырь опосля этого случая ушла, а детей у него нет -- мертвыми все рожались... Ох, господи, господи...
После приема больных пришел в больницу старик, который вчера показывал нам хлев. Он спросил доктора и, когда его впустили в нашу комнату, брякнулся ему в ноги.
-- Не губи, ваше благородие...
-- А разве я собираюсь губить кого-нибудь? -- засмеялся доктор.
-- Не губи, ваше благородие... Всем миром просим -- не губи...
-- Вот заладил... Говори толком, что тебе надо?
-- А насчет бешеного... Не выдай, кормилец... По гроб жизни...
Оказалось, что старик пришел просить от лица крестьян не выдавать их тайну и не настаивать на том, чтобы сумасшедший был отправлен в больницу. Крестьяне боялись повторения того случая, о котором нам рассказывали вчера, и не хотели беспокаянной погибели "бешеного" и возможного наказания его родственников. Кроме того, боялись, что и все "обчество" за укрывательство помешанного может подвергнуться наказанию.
-- Ну, "обчество"-то тут не при чем,-- заметил доктор.-- А все-таки больного мы обязательно отправим в губернскую лечебницу. Дома, в хлеву, держать его нельзя, а у нас, в нашей больнице, для него нет места.
Это было сказано очень твердо, тоном, не допускающим возражений, но старик продолжал кланяться, упрашивать, обещал даже "благодарность" и деньгами и живностью.
-- Не обидь, ваше благородие... Заставь по гроб бога молить...
Разговор был прерван сторожем, который стукнул в окно с улицы и крикнул:
-- Бешеного поймали!
Мы вышли на крыльцо. С раннего утра шел, не переставая, дождь, превративший дорогу в какое-то месиво и придавший обнаженной степи печальный и сиротливый вид. В полуверсте от нас медленно двигалась по дороге кучка людей, конвоировавших грязную и неуклюжую телеry. Заморенная кляча с трудом вытаскивала одну ногу за другой из грязи, низко-низко опустив голову. Все это шествие казалось необыкновенно печальным и жалким,-- люди, без шапок, босиком, в одних рубахах и портах, насквозь промокли, озябли, устали и с трудом передвигали ноги. Их мокрые, съежившиеся фигуры были так же жалки, как и кляча с взъерошенной мокрой шерстью, с опущенной головой, с узкими боками, на которых резко выступали под натянутой кожей ребра... время от времени шедший впереди человек дергал лошадь за узду, кричал осипшим и злым голосом: "У-у, стерва!.. Но, окаянная!.." -- и бил ее по бокам длинной и толстой палкой. При каждом ударе кляча поднимала голову, делала усилие и дергала телегу, но тотчас же утомлялась и опять двигалась апатично и медленно.
-- Эх, жисть наша,-- вздохнул старик, созерцая картину. Процессия поравнялась с крыльцом больницы. Люди, лошадь, телега -- все было забрызгано грязью.
-- Привезли...-- хрипло сказал Кузьма, шедший впереди всех. Он подошел к крыльцу и в изнеможении опустился на грязную и мокрую ступеньку. Это был дюжий мужик, смотревший исподлобья, угрюмо и дико.
В телеге, на сене, лежал "бешеный". Его тело ничем не было покрыто, посинело от холода и дрожало мелкой дрожью. Оно совсем не походило на живое человеческое тело,-- синее, грязное, покрытое местами кровью... Только дрожь, странная дрожь, начинавшаяся в конечностях, переходившая на все тело и исчезавшая, чтобы через полминуты снова проделать этот круг, показывала нам, что перед нами живой человек. Лежал он ничком, зарыв голову в сено, так что нам были видны лишь его спина и ноги.
Доктор подошел к телеге, пощупал "бешеному" пульс.
-- Скверно... Несите его в больницу.
Кузьма не тронулся с места. Он положил голову на руки и сидел, съежившись и покачиваясь из стороны в сторону.
Больного с трудом вытащили из телеги, взяли на руки и понесли в больницу. Его всклокоченная голова и руки безжизненно свесились вниз. Когда поднимались на крыльцо, руки, грязные, изможденные, покрытые кровью, задевали за ступеньки...
-- Легкой,-- заметил один из несших больного,-- отощал...
Его внесли в приготовленную для него комнату и положили на спину на скамейку. Подушки не было, и потому его голова закинулась немного назад. Лицо было мертвенно бледное, безжизненное, исхудалое донельзя. Время от времени по нему пробегала короткая судорога, приподнимавшая углы губ,-- и тогда казалось, что больной хочет улыбнуться.
-- Далеко догнали? -- спросил доктор.
-- За Осиновым переездом... В болоте завяз.
До Осинового переезда было не меньше двадцати верст. "Бешеный" пробежал это расстояние "единым духом" и, смертельно измученный, как загнанная лошадь, упал в болото и уже не мог оттуда выбраться.
Ноги больного оказались израненными, исколотыми в кровь. На правой ноге большой палец был вывихнут. На всем теле было множество синяков, кровоподтеков, старых и свежих... Мое внимание остановили два больших рубца на спине; рубцы эти пересекались под прямым углом, и таким образом получался белый крест, резко выделявшийся на синей коже больного.
-- Это у него отчего? -- спросил я все еще торчавшего здесь старика.
-- Кровяное крещение,-- сказал тот важно.
-- Что это значит?
-- Кожу крест-накрест сымали... Никакой бес супротив этого не состоит... А в Иване, должно, сам Верзаул -- и опосля креста не вышел.
Мы вымыли дрожащее тело больного и уложили его в постель. Когда он немного согрелся, он открыл свои мутные, безумные глаза и посмотрел на нас. Это был очень страшный взгляд,-- безжизненный, леденящий...
Все время, пока мы возились с несчастным, крестьяне стояли тут же, в углу. С них натекла целая лужа, и, когда они пошли из комнаты, они оставляли за собой на полу отчетливо очерченные следы голых ступней. Старик остался, заявив, что он пока посидит с больным. А потом он заявил, что, как человек незанятой, он постоянно будет дежурить при "бешеном", так как и у Кузьмы и у больничного сторожа и без того очень много дел.