Все было хорошо, но я заметил, что Николай Сидорович хмелеет. Ажнов тоже.
К десяти часам, когда я намеревался распрощаться с гостеприимной хозяйкой и приятными попутчиками, директор совхоза и Ажнов незаметно уснули прямо за столом. Все попытки их разбудить оказались тщетными. Я попал в неловкое положение. Горелова я знал как сдержанного, трезвого мужчину и не мог понять, что на него нашло. Оставлять его в незнакомом доме было неудобно.
Я думал, что Николай Сидорович, возможно, через часок придет в себя. Но на это оставалось все меньше и меньше надежды.
Часов в одиннадцать Клоков – он держался очень крепко – сказал, когда хозяйка вышла на кухню:
– Что будем делать?
Я только развел руками.
Вернувшись в комнату, Марина Петровна вдруг предложила:
– Что вы переживаете, оставайтесь. Их,– она показала на безмятежно спавших Горелова и Ажнова,– мы устроим здесь, на диване. Вы же отлично расположитесь в спальне. А я – там, в комнате возле кухни.
Клоков задумался. Мне показалось, он ждал моего решения. Я не знал, как поступить. Теперь было уже поздно, и названивать домой зональному прокурору было неудобно. Клокова клонило ко сну. Да и я сам с трудом сдерживался, чтобы не задремать. Бессонная ночь, дорога, вино – пусть даже малая толика – давали о себе знать.
В начале первого я сдался. Ничего не оставалось делать. Я не знал, в какой гостинице забронировано место. Да и ехать куда-нибудь у меня просто не хватило бы сил…
Нам с Клоковым отвели небольшую комнату с широкой кроватью. Для Михаила Ивановича было постелено на кресле-кровати. Сама Марина Петровна пошла в третью комнату. Я слышал, как щелкнула задвижка.
Разделся я быстрее Клокова и с удовольствием растянулся на кровати. И уже сквозь дрему подумал: может быть, все-таки стоило уйти. Хотя бы к дальним родственникам, что жили в Рдянске. Это, правда, против моих правил – останавливаться у кого-либо. Люблю независимость. Вернее, терпеть не могу зависимости.
Почему-то припомнился рассказ одного знакомого инженера, который недавно побывал в командировке в Америке. Тамошний коллега, с кем он имел дело, уговорил остановиться не в гостинице, а в его собственном доме… Действительно, отели там очень дороги. Жил американский инженер хорошо: свой дом, набитый всякими электроштуками, автомобиль, моторная лодка. Но питалась семья очень даже умеренно. И мой приятель страдал. В закусочную бегать – неудобно: американец везде с ним. Ломал мой друг голову, ломал и нашел такой выход: покупает здоровенный батон колбасы и с улыбкой приносит хозяйке. Та принимает, «сенкью», разумеется, и прячет в свой громадный холодильник. На следующий день завтрак такой же скудный, обед… Приятель опять в магазин – кусок окорока. Повторяется – «сенкью», холодильник. И опять почти голодовка. Главное, люди не жадные. Обеспеченные. Напитки всякие, соки – пожалуйста, сколько угодно… Худеет мой товарищ. Но… назвался груздем… Тогда он потихоньку стал по ночам грызть шоколад. Ночь грызет, другую. Но шоколад – не мясо. На третью ночь ему уже не до сладкого… Короче, еле дождался конца командировки. И дал себе слово – останавливаться только в гостиницах…
Я уже не слышал, как устроился Михаил Иванович. Меня одолел сон.
…Кто-то кричал. В комнате горел яркий свет. Я не сразу сообразил, где нахожусь и что происходит.
– Потаскуха! Шалава! Значит, муж на дежурстве, а ты тут с кобелями…
Я огляделся. Возле кровати стоял разъяренный мужчина в кожаной куртке. Молния расстегнута до середины. Шарф выбился наружу.
Он рванулся вперед. Клоков, успевший надеть рубашку и брюки, схватил его за рукав:
– Успокойтесь, товарищ…
Только тут я с недоумением обнаружил, что рядом со мной лежит… Марина Петровна. В ночной рубашке, волосы растрепанные.
– Что за шум, а драки…
В комнату ввалился Горелов. С помятым лицом. Галстук сбился набок.
Николай Сидорович осекся и остановился на пороге с раскрытым ртом. Его затуманенный взгляд прошелся по мне, Марине Петровне…
– Митя, Митя…– пролепетала Марина Петровна, но это только еще больше разъярило ее мужа.
Не знаю, чем бы все кончилось, но тут подоспел Ажнов, и мои вчерашние попутчики оттащили разгневанного мужа от кровати. Что это муж Марины Петровны, сомнений не было.
У меня пронеслось в голове: чепуха какая-то. Главное, как оказалась рядом со мной хозяйка?
Дальше все происходило как в кошмарном сне. Марина Петровна укуталась с головой в одеяло. Я лихорадочно одевался. Потом Митя вырвался из державших его рук и успел пару раз ударить в сердцах по завернутой в одеяло жене. Она взвизгивала.
– А еще прокурор, младший советник юстиции, в душу твою мать! – орал на меня Митя.– Людей небось за такое сажаешь в каталажку, а сам похабничаешь…
Язык у меня словно отнялся. Помню, хозяин приблизился ко мне, схватил за рукав.
– Тут какое-то недоразумение,– сказал я, стараясь быть спокойным, хотя навряд ли это удавалось.
– Ничего, я с тобой поговорю иначе, в другом месте,– процедил хозяин дома.– Рук марать не буду, чтобы зацепиться тебе не за что было…– И, ткнув еще раз в одеяло, сказал: – А с тобой, сука, тоже посчитаюсь… Что рты разинули, кобели? Тикайте отсюда! – рявкнул он на остальных.
Они направились к двери.
– Товарищ Горелов! Михаил Иванович, Александр Федорович! Постойте, давайте разберемся…– пытался я остановить их.
– Сматывайте удочки! – гаркнул Митя.– Не то милицию позову.
– Марина Петровна…– все еще надеясь как-то прояснить обстановку, обратился я к ней. Но она и носа из-под одеяла не показала.
Стукнула входная дверь. Я надел пальто, шапку, взял чемоданчик.
– Мы еще посмотрим, не увели ли чего,– мрачно проговорил хозяин дома, глядя на меня. Карманы кожаной куртки бугрились от его кулаков.
Он с ненавистью захлопнул за мной дверь. Остервенело щелкнул замок.
Я посмотрел на часы. Без четверти семь.
Не чувствуя холода, я вышел из подъезда, совершенно обалдевший от только что пережитой сцены. Было еще совсем темно. Горели фонари. К остановкам троллейбуса и трамвая стекались люди. Торопливо, подняв воротники, зябко ежась.
Я двигался автоматически, словно в полусне, забыв надеть перчатки. Мне показалось, что в проходящем автобусе мелькнуло лицо Клокова. Прогремел трамвай, и я поспешил на остановку, надеясь застать там хотя бы Горелова или Ажнова. А потом подумал: зачем? Чего я хотел от них – утешений, заверений, что все случившееся – бред, кошмарное недоразумение? И с отвращением вдруг подумал, что не хочу их видеть. Вообще никого…
Я прошел, кажется, квартала полтора. Потом сел в трамвай. Доставая мелочь из кармана, почувствовал, что мои пальцы почти не шевелятся.
Стоял, стиснутый со всех сторон, на задней площадке, уткнувшись в стекло. Холодно сверкали убегающие назад рельсы, люди торопливо пересекали дорогу. Город спешил на работу.
Я отчетливо понял: произошла глупая, мерзкая история. И это не бред, не галлюцинация.
Неужели Марина Петровна приняла мою любезность и потуги на джентльменство за знак особого внимания к ней?
С досады чуть не чертыхнулся вслух.
Потом захолонуло в груди: Даша, дети… Дожил до седых волос, а от позора не уберегся. И их не уберег…
– Милок, конечная,– тронула меня за рукав какая-то старушка.
Я оглянулся. В трамвае никого не было. Стекла покрыты толстым слоем изморози. Ничего не видно. В вагон вошел водитель, стал что-то записывать у касс-автоматов.
– Где мы? – спросил я.
– На конечной.
– А остановка «Музей» далеко?
– В другом конце, считай… Обратно поедете?
– Поеду.
– Тогда садитесь, а то сейчас народу набьется.
Я устроился на сиденье. Трамвай описал дугу и заскрежетал тормозами на остановке. Вагон наполнился в мгновенье ока. Меня потихонечку приперли к стенке, и в таком зафиксированном состоянии я ехал почти весь путь.
Я продышал дырочку в заиндевелом окне. На улице разлилась рассветная синь. Можно было прочесть вывески над магазинами, рассмотреть человеческие лица. И эта реальность поставила меня в тупик: где умыться и побриться? где позавтракать? Что бы ни случилось, жизнь есть жизнь. Меня ожидают конференции, доклад, встречи с коллегами, начальством.