— Не надо! Не надо записывать. Вы и так запомните. «Холодная гора, Панасовка, сто два». И не надо ни у кого спрашивать! Слышите? Там во дворе вы найдёте. Вы подойдёте к фабрике и постучите вот так: раз, а потом два раза. — Она трижды постучала рукой по столу: тук, тук-тук.
Тимке с Лилькой это понравилось. Они вдруг начали барабанить всеми своими кулаками по столу: тук, тук-тук… Туук, тук-тук.
— Тише вы! — прикрикнула мама и повернулась к тёте Мусе. — Ну хорошо, а почему вы сами не можете вынести свой товар на Благбаз?
— Почему? — Тётя Муся вздохнула и стала поправлять на себе складки своего вдовьего платья. — Меня на Благбазе уже приметили, Если меня поймают, могут быть неприятности.
— А если меня поймают? — спросила мама.
— Не поймают! — убеждённо сказала тётя Муся. — А если, не дай бог, поймают, тоже не страшно: жена коммуниста, вызвали в Москву… Нет, нет, тебе нечего боятся! — закончила она, впиваясь своими чёрными выпуклыми глазами в маму.
Мама задумчиво пила свой «чай» с сахарином.
— Ну хорошо, мы подумаем… — сказала она. — Дети, чья очередь убирать со стола?
— Только не моя, — ответил Тимка и улизнул во двор.
Убирать, конечно, досталось мне. А тётя Муся, посидев ещё немного, попрощалась, покивала седой головой, поулыбалась, сказала:
— Значит, я жду, — и вышла из комнаты. Весь вечер мы с мамой советовались, как быть. Дети тоже принимали в этом участие. Конечно, будь папа дома, он бы сразу отрубил: никаких комбинаций! Кто не работает, тот не ест! Но папы не было. Да тут ещё дети стали прыгать, стали скакать, стали стучать кулаками по столу:
— Тук, тук-тук… тук, тук-тук… Пойдём за товаром! Возьмём товар!.. Прыг-прыг-прыг. Тук, тук-тук…
И откуда только у них силы брались при нашем питании? Вот она — молодость!
АССОРТИ
Словом, на другой день мы с мамой встали пораньше и, в душе ругая себя и презирая себя, отправились на Холодную гору.
Это за вокзалом. Мы прошли по мосту через пути и стали подниматься по узкой, длинной улице. Мы долго шли мимо покосившихся хат и мазанок. Нас встречали голопузые пацаны на кривых ножках, с огромными животами. Изредка на нас лаяли худые, грустные собаки».
Вот и Панасовка. Где же фабричная труба? Ведь у всякой фабрики должна быть высокая труба, которая растёт прямо из земли, как дерево. Такие высоченные трубы мы тогда рисовали на всех плакатах в нашем Гохупромасе. Спереди рабочий с молотом на плече, а сзади — фабричные трубы с дымом. Чем больше дыма, тем лучше.
Мы дошли до самого конца Панасовки, но никакой трубы не было. За сотым номером тянулся пустырь. Что за чертовщина! Обманула нас, что ли, старая спекулянтка?
В глубине пустыря за лопухами темнел какой-то сарайчик. Над его ржавой крышей курился дымок, как над самоваром.
Мы — туда. Закрыто. Мама подёргала дверь — никакого ответа.
— Постой, мама, — вспомнил я, — надо стучать не так…
Я постучал, как было условлено: тууук, тук-тук. Дверь сразу открылась, и мы очутились в сарайчике.
В темноте я не сразу увидел печь, в которую был вмазан котёл. Возле котла стояла тётя Муся и помешивала в нём шумовкой. Она сейчас смахивала на бабу-ягу, которая у себя в избушке на курьих лапах варит колдовское зелье. Пар из котла клубился вокруг её лица, седые волосы повисли над плитой, пламя двумя точками сверкало в её выпуклых глазах…
— Тише! За вами никто не следил? — спросила она.
— Кажется, никто, — ответила мама, озираясь в полумраке. — И это вся ваша фабрика?
— Ага! — гордо ответила тётя Муся. — Наша с компаньоном. Познакомьтесь. — Она шумовкой показала на низенького, толстого дядьку, который возился возле странной машины, похожей на большую мясорубку. Одной рукой он вталкивал в раструб своей «мясорубки» какое-то липкое зелёное тесто, а другой рукой вертел рукоятку. И пока он вертел, из железного «рта» машинки в лоток сыпались весёлые зелёные ландринки.
— Сейчас я вам отпущу товар, — сказала тётя Муся. — Вам одного цвета или ассорти?
Мы с мамой не знали, что это такое, но нам понравилось это нарядное слово, и мы сказали:
— Ассорти.
— Хорошо!
Тётя Муся оставила шумовку, достала откуда-то высокую чёрную железную банку и стала накладывать в неё горстями зелёные и красные ландринки. Наполнив её доверху, она поставила банку на весы.
Тут немного не тянет до десяти фунтов. Но это неважно. На базаре сойдёт за десять.
Она взяла яркую этикетку, смазала её клеем и пришлёпнула к банке:
— Вот так. С картинкой будут хватать из рук. Это же товар первый сорт! На чистом сахаре!
Я посмотрел на банку — и остолбенел. Ведь это же наша этикетка, которую мы с Прохоровым делали и за которую заказчик не хотел платить. Так вот, оказывается, кто заказчик.
— Тётя Муся, — заволновался я, — ведь эту этикетку вашу я рисовал! Я…
— Это он заказывал, — показала тётя Муся на дядьку. — Мой компаньон. Я в эти дела не вмешиваюсь.
— Слушайте, это я рисовал… Почему вы не платите… а? — обратился я к компаньону.
Компаньон оставил машинку и смерил меня взглядом с ног до головы:
— Молодой человек, я имею дело с художником Прохоровым. А вас я не знаю и не хочу знать.
Он с новой силой стал запихивать тесто в машинку. Казалось, он готов и меня туда запихать и сделать из меня ландрин.
— Идите, — сказала тётя Муся, — только потихоньку… Чтобы никто ничего…
Мы бережно уложили банку в кошёлку, прикрыли её одеялом, словно ребёнка.
— До свиданья.
Тётя Муся открыла дверь:
— До свиданья. Ни пуха вам, ни пера! Десять фунтов, и ни копейки меньше!
Мама взялась за одну ручку кошёлки, я за другую, и мы вышли из «Кондитерского заведения «Сладость» на Малую Панасовку…
БЛАГБАЗ
Мы с мамой не знали, куда пойти: пойти ли домой, к детям, или поскорее сбыть товар и купить для тех же детей мяса и маслица.
Решили пойти на базар.
Наш Благовещенский базар славился чуть ли не на всю Украину. Его называли коротко: Благбаз. Раньше, в мирное время, мы с мамой ходили туда каждые два-три дня. Мама с деньгами впереди, а я с кошёлкой, с банкой под сметану и горшком под молоко плёлся сзади.
Пока мама приценивалась и торговалась, я любовался грудами пунцовых помидоров, дородными полосатыми кавунами, кучерявой цветной капустой, пёстрыми лентами молодиц на возах.
Время от времени мама оборачивалась, я подскакивал к ней, и она клала мне в кошёлку либо буйного живого леща, либо пучок ядрёной редиски, либо скрипучий, точно накрахмаленный, капустный вилок с пышными, нарядными оборками…
К концу базарного похода кошёлка разбухала и становилась, как говорится, поперёк себя шире. Она наливалась тяжестью, оттягивала руки. Я взгромождал её на плечо и правой рукой перехватывал через голову за ручки.
— Не тяжело? — спрашивала мама.
— Что ты, мама, ни капельки! — отвечал я из-под кошёлки, кряхтя и обливаясь потом.
Зато как приятно было прийти домой с кошёлкой, набитой всякой всячиной. Приятно было видеть, как Тимка с Лилькой накидываются на неё, принимаются хрустеть тугой морковкой или пупырчатым огурцом, спрашивая с набитым ртом:
— А где яблоки? А почему слив не купили? Но это всё было раньше, до войны. Теперь всё изменилось. На прилавках было пусто. Торговля шла из-под полы. Многие не покупали, а меняли: соль на масло, сахар на сало… Деньги тогда стоили очень дёшево. Мама говорила: — Сколько же мы сможем взять за нашу банку? Эх, забыли спросить у тёти Муси! Будем считать, как сахар. Фунт сахару на рынке пятьдесят миллионов. Значит, десять фунтов — пятьсот миллионов.
— Только не забудь, мама, что ей надо вернуть эту… как её… себестоимость…
— Да-да!
Мама вздохнула. Мы приближались к базару. У ворот и в подворотнях прохаживались какие-то подозрительные типы. Один из них, с поднятым воротником, подошёл к нам, пошмыгал носом:
— Шо маете продать?
Вслед за ним подошёл другой, такой же страшный: