А внизу круглая печать и подпись самого управделами ЦК РКП (большевиков).
Вот! Это не шутка!
ОТЪЕЗД
Конечно, ни на какой Благбаз мы уже не пошли. Какие уж тут благбазы! Надо было собираться в дальнюю дорогу.
Меня, правда, тянуло в Москву, но и с Харьковом не так-то легко было расстаться. Всё-таки здесь прошло пять лет моей жизни. Я приехал сюда маленьким пацаном, а уезжаю парубком, который вот-вот начнёт бриться.
Здесь я учился на художника, здесь я стал подмастерьем и, кто знает, может, стал бы и мастером.
Здесь я зверски дрался с мальчишками. Здесь я получил премию за плакат. Здесь я влюбился.
Здесь папа стал членом РКП (большевиков), как тогда называлась Коммунистическая партия Советского Союза.
Здесь гайдамаки чуть было не поставили его к стенке. Здесь стреляли в наши окна, здесь, просыпаясь по утрам, мы не знали, какая власть в городе: чи красная, чи белая, чи зелёная.
Словом, здесь прошёл большой кусок нашей жизни. Но наступил срок, в Москве ждал папа — пора было в путь-дорогу.
Мы с мамой — опять мы с мамой — первым делом отправились на вокзал. Бог ты мой, что там творилось! Все залы, все проходы, все туннели были забиты народом. Люди лежали, сидели, стояли, толкались у касс, у бака с кипятком, у выхода на платформу… Пахло махрой-самосадом, портянками, карболкой. Синий дым плавал над головами. Везде висели плакаты:
А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?
БЕЙ ВРАНГЕЛЯ!
ЧАЩЕ МОЙСЯ — ВШЕЙ БОЙСЯ!
Мы с великим трудом протиснулись к коменданту, показали ему наше направление, и он корявыми пальцами вывел на нём чернильным карандашом:
В касу(с одним «с»). Межд. ваг.
Что это значит? Между вагонами, что ли? Неужели семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, поедет между вагонами!
Мы стали пробиваться к кассе для командированных. После двух часов работы локтями мы оказались у окошечка. Кассирша посмотрела на резолюцию коменданта и выдала нам — шутка сказать! — два взрослых билета и две половинки, но куда, главное? — в международный вагон!!
Наша семья много ездила, и я знал все порядки. Я знал, что раньше, при царе, пассажиры — вернее, вагоны — делились на классы. Самый дорогой — первый класс. Синие вагоны, всё мягкое, везде зеркала — словом, роскошь. Там ездили самые богатые: губернаторы, фабриканты, генералы…
Чуть подешевле — второй класс. А мы, грешные, ездили в третьем классе. Зелёные вагоны с надписью «жёсткий». Всё твёрдое — твёрдые деревянные полки в три этажа, узкие окна, тусклые свечи в фонарях над дверьми…
Был ещё и четвёртый класс. Там уже и вовсе все лежали вповалку.
На вокзалах были залы отдельно для «господ пассажиров второго и первого класса» и для «господ пассажиров третьего и четвёртого класса».
Сейчас всё исчезло. «Господа пассажиры первого и второго класса» либо пытались драться за свои богатства, либо удирали за границу, а «господа пассажиры третьего и четвёртого класса» били их как следует на всех фронтах.
Но что значит «международный вагон», я не знал. Хотелось поскорей забраться в него. Но до отъезда ещё было далеко.
Всё с тем же направлением мы с мамой пошли в горпродком и после долгого стояния в очереди получили командировочный паёк: длинную буханку чёрного хлеба, несколько кусков серого сахара, ржавую селёдку, сухую плоскую рыбу — она называлась тарань, — коробку спичек и пачку полтавской махорки.
Махорка — это ерунда. А вот сахар — замечательная вещь. Мы грызли его, точно мыши. Хруст стоял на весь Чеботарский.
Потом началась укладка.
Я, кажется, уже рассказывал, что папе надоело возиться с узлами, и узелками, и узелочками и он как-то приобрёл огромную корзину. Вот в эту-то корзину мы стали всё складывать. Сняли подушки, сдвинули кровати, и вдруг под Тимкиной кроватью мы обнаружили банку с наклейкой «Кондитерское заведение «Сладость»! В суматохе мы как-то даже забыли про неё.
Мама открыла крышку. В банке оставалось немного меньше половины.
— Ну как мы теперь её вернём? — У мамы руки опустились.
А Тимка беззаботно сказал:
— А не надо возвращать, раз мы всё равно уезжаем.
— Как тебе не стыдно! Ведь это чужое!
Тут я вмешался:
— Ничего, мама. А если они нам за этикетку не заплатили…
Вдруг Лилька закричала:
— Ой, я знаю! Я знаю!.. Отвезём это папке, и всё! Вот ему будет махорка, и вот это, и всё…
— Ну да, «папке»! — сказала мама. — Что за глупости. Ведь он её не любит — тётю Мусю эту… Он нас с этой банкой обратно в Харьков пошлёт.
— Не пошлёт! Я знаю! У него там нет в Москве монпансьешек, а мы ему привезём, привезём, привезём!.. — вдруг запрыгала Лилька, как коза.
— Да ну вас совсем! — махнула мама рукой. — Делайте как знаете…
И она занялась подушками. А мы взяли банку и уложили её чуть ли не на самое дно корзины, чтобы соблазна не было.
Тогда Тимка сказал:
— Давайте возьмём по одной. Ну, по однусенькой.
Лилька строго посмотрела на него и отрезала:
— Мы кому везём? Папе! Значит, всё. И Тимка — даже Тимка! — умолк.
Наконец всё наше имущество было уложено в корзину. Она не закрывалась. Тогда вся семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, уселась на крышку — и корзина закрылась. Мы заперли её ещё стальным прутом, навесили замок и даже перевязали бельевой верёвкой.
Наступил час отъезда. Мама наняла тележечника, и мы стали прощаться с соседями. Нелегко было расставаться. У мамы на глазах всё время стояли слёзы — одни высыхали, набегали другие. Соседки её целовали и тоже украдкой вытирали слезу.
Я в последний раз обошёл весь двор, весь Чеботарский въезд, кое-где вздохнул, кое-где тоже чуть не всплакнул. Тимка прощался с мальчишками, Лилька — с девчонками…
Потом соседи помогли взгромоздить корзину на тележку. Тележечник взялся за оглобли. И в эту минуту во дворе появилась тётя Муся в своей чёрной шали. Она торопливо шла, припадая на одну ногу и прижимая к себе кошёлку.
— Что это значит, Верочка? — ещё издали заговорила она. — Ты таки уезжаешь?
— Да… вот… он прислал вызов…
— Ну конечно, правильно! Что ему там сидеть без вас. Езжайте с богом. Только я хотела спросить: а как там с моим товаром?
Мама вся покраснела:
— Вы знаете… так нескладно получилось. Мы не сумели тогда продать. Ну, просто не успели…
Разговор шёл торопливо. Кругом стоял народ. Тележечник ждал.
— Хорошо, — сказала тётя Муся, — но себестоимость хотя бы ты можешь мне вернуть.
— А сколько это — себестоимость?
— Немного. Сколько там было?… Десять фунтов? Ну я тебе посчитаю недорого — четыреста миллиончиков — и всё!
Мама растерялась:
— У меня столько нет. Простите, тётя Муся, я вам вышлю из Москвы… Как только приеду…
— Ну, а банка? Такая хорошая банка! Мне компаньон голову снимет за неё!
— Вы знаете, она в корзине… на самом дне! — взмолилась бедная мама. — Мы на поезд опоздаем… Дети, пойдёмте!.. До свиданья, соседи. Спасибо вам за всё!..
Тележка тронулась. Мы пошли за ней. Соседи выстроились полукругом и махали нам руками. Мы, оглядываясь, на ходу махали им в ответ. А тётя Муся шла рядом с нами и говорила:
— Верочка, я не понимаю, — я хотела тебе помочь, а ты так поступила!
— Но я верну. Я из Москвы верну… — повторяла мама. — Яша, держи Тимку! Лилька, дай руку!
Мы пошли быстрее, чтобы не отстать от тележки. Тётя Муся не поспевала за нами и постепенно начала отставать. Но долго ещё было слышно:
— Вы бы хоть вернули… хоть себестоимость. Такой хороший товар! На чистом сахаре!..
А мы всё шли за тележкой, железные колёса которой грохотали по булыжнику нашей такой родной и уже немножко чужой Чеботарской улицы…