— Янкеле, бабушка! Пускают! Пришла бумага! — Она целовала Янкеле, она душила его.
— Пришла! — кричал Янкеле. — Бумага!
А бабушка, глядя на них, уголком платка утирала глаза…
В пятницу вечером мама вымыла Янкеле голову. Она больно скребла ногтями, но Янкеле терпел. Пускай папа видит, какой он чистый, и даже шея чистая. Потом собрали передачу: мама — папиросы, бабушка — тёплые носки, а Янкеле — картинки и копейку. Получилась большая передача. В субботу встали рано и поехали. А бабушка осталась дома.
Была хорошая погода. В лужах плескалось солнце. По широким канавам катилась мутная вода. Янкеле крепко держался за маму. Они прошли через Рыбный базар, мимо синагоги, свернули на проспект и вышли к вокзалу. Янкеле первый раз в жизни едет в поезде. Вагоны — всё равно как дома, а поезд — целая улица разноцветных домов. Жёлтые и синие — это первый класс, там богатые. Но в третьем классе тоже хорошо, и всё равно можно стоять у окна. Голые деревья, чёрные поля, серые избы с соломенными крышами, тень от паровозного дыма, оборванные мужики в лаптях — всё это бежало назад, в Вильну… Прошёл кондуктор: «Господа пассажиры, предъявите билеты!» Янкеле показал свою половинку.
— Мама, — тихо сказал он, — по-русски «билет», и по-нашему тоже «билет»!
Мама ответила:
— Правда, Янкеле… Не верится, что мы его скоро увидим.
И, когда уже приехали в тот город и подходили к тюрьме, она повторила:
— Не верится…
Мама зашла в контору за пропуском. Янкеле разглядывал высокую тюремную стену. Стена была старая, во многих местах обвалилась штукатурка, а наверху даже выросла трава. Там, за стеной, папа! Янкеле прижал к груди узелок с передачей. Сейчас исполнится его сон. Только Янкеле не будет сидеть у папы на коленях — он уже большой. Он просто обнимет папу, они расцелуются и поговорят — им с папой есть о чём поговорить! Если же папа очень захочет, Янкеле немножко посидит у папы на коленках, но недолго.
За стеной было тихо. Воробышек вспорхнул с мостовой, устроился на стене, оглянулся и — чик-чирик — полетел на тюремный двор.
— Хорошо воробеичикам!.. — сказал Янкеле, когда мама вышла, и показал на часового у ворот: — Это стражник, да?
— Ша, ша, Янкеле! — сказала мама.
Стражник посмотрел на пропуск, тяжёлая калитка на колесике с грохотом приоткрылась, они вошли — и Янкеле стало немного страшно. Сзади — высокая стена, ворота, стражник с ружьём. Впереди — большой дом с решётками на окнах и снова стражник. Янкеле крепче схватился за маму. Мама сегодня не пахла табаком, на ней было длинное нарядное платье с газовой вставочкой на груди, как у мадам Мошковской. Край маминого платья тянулся по камням тюремного двора.
Они подошли к железной двери. Там стоял стражник. Он прочитал пропуск:
— Иди, дамочка! Политические — прямо и направо!
А Янкеле он схватил за плечо:
— А паренёк пускай здесь обождёт!
Янкеле съёжился. Мама испугалась: — Почему здесь?
— Более одного посетителя, — ответил стражник, — к заключённому не полагается!
— Господин часовой, — сказала мама, — посмотрите на него — он же ещё совсем маленький!
Она погладила серый рукав часового. — Не могу, — ответил стражник. — Закон! Яикеле изо всех сил вцепился в маму. Она пригнулась к нему и тихо сказала:
— Янкеле, ты же умненький, ты подождёшь, да?
Янкеле смотрит вниз, на каменный пол, на громадные рыжие сапоги стражника. Как? Он не пойдёт к папе на свидание? Не расскажет ему про всё? Не посидит с ним, не обнимет его? Не поднимая головы, Янкеле говорит:
— Пускай меня режут на кусочки, я пойду!
Мама растерянно оглянулась на часового.
— Мадам, — сказал стражник, — вхожу в положение. Можно сделать так: один пойдёт, а когда вернётся, другой пойдёт.
— Слышишь, Янкеле, — сказала мама, — я быстренько… А потом ты себе пойдёшь…
Но Янкеле, не выпуская маминого платья, повторял:
— Я хочу к папе! Я не останусь! Я хочу к папе!
Мама вздохнула, поправила на Янкеле ремешок, косоворотку, пригладила его волосы и сказала:
— Иди! Только недолго, чтоб я тоже успела. И вот Янкеле пошёл по холодному коридору к папе. Вместе со всеми он попал в большую странную комнату. Посередине сверху донизу тянулась частая решётка. За решёткой стоял стражник. За стражником была ещё решётка, и за ней — люди! Точно звери в цирке на Большой Погулянке! И вдруг Яикеле услыхал такой знакомый голос:
— Янкеле!
— Тату! — закричал на всю камеру Янкеле и побежал на голос. — Тату!
За двойной решёткой стоял он — папа! Только теперь у него чёрная борода, коричневые штаны, куртка и круглая шапочка.
Янкеле протянул руку сквозь решётку. Папа тоже хотел продеть руку, но она не проходила между железными прутьями; он помахал ею:
— Янкеле, Янкеле! Где мама?
— Тату, она здесь… там. Мы тебе передачу принесли. Там картинки, так это от меня… А бабушка тебе велела…
— Убрать руки! — закричал стражник между решётками и подошёл к Янкеле. — Ты, мальчик, по-своему не лопочи, здесь не синагога!
Янкеле спрятал руки, а папа сказал:
— Нельзя по-еврейски, Янкеле, говори по-польски!
Янкеле заговорил, как умел, по-польски, но стражник снова перебил:
— Это что за пш-пша, пши-пши? Сказано: не разрешается!..
Янкеле замолчал. Сжимая изо всех сил холодное железо решётки, он молча смотрел на папу и вспоминал русские слова: «солдат, баня, пошёл вон, мальчик…»
Папа сказал:
— Янкеле, ничего… не плачь… Ты лучше позови маму. Она всё расскажет.
Янкеле не хотелось уходить. Он всё смотрел и смотрел на папино лицо, на папины руки, на папины глаза…
— Позови маму, — говорил папа, — а то скоро выгонят.
Янкеле посмотрел в последний раз на папу и побрёл к выходу. Мама кинулась к нему:
— Нашёл папу? Янкеле молчит.
— Что ты молчишь? Скажи что-нибудь!
Янкеле молчит. Мама побежала по коридору.
Стражник поставил ружьё и добродушно спросил:
— Ну как, молодой человек, потолковали с папашей?
Янкеле молчит.
— Или онемел, — усмехнулся стражник, — на радостях?
Янкеле вдруг покраснел, отступил немного а крикнул, заикаясь:
— По…шёл вон! Сол-дат!..
Сел на каменную ступеньку и заплакал.
ПРО ЕФИМА ЗАКА
«РОГ ИЗОБИЛИЯ»
У меня было четыре тёти с папиной стороны и одна — с маминой. Её звали тётя Бася. Она приходилась дальней родственницей знаменитому в нашем городе живописцу вывесок Ефиму Заку.
Его яркие, цветистые вывески не давали мне покоя. Я упрашивал отца:
— Папа, отведи меня к Заку! Я хочу учиться у Зака!
Отец отвечал:
— Дурачок, для этого надо же иметь талант! У тебя разве есть талант?
— Есть!
— Глупость у тебя есть, а не талант! Иди!
Я убегал к тёте Басе. Она у нас была фабрикантом. У неё была своя фабрика.
Хозяином была тётя Бася, рабочим — тётя Бася. В первой смене работала тётя Бася, во второй — всё та же тётя Бася.
У фабрики была даже вывеска кисти Ефима Зака:
Буквы были замечательные, точно печатные. По краям извивались узоры. Я ныл:
— Тётя Бася, вы же ему родственница, — отведите меня к Заку!
Бася густо смазывает клейстером листы из старых журналов:
— А способность? Хороший пакет тоже не всякий сделает, а тут — художественное дело.
— Пусть он меня испробует.
— Ну хорошо, только положи пакет, не мешай!
У тёти Баси была моя «библиотека». Книг у меня не было, и я читал пакеты.