Через несколько дней зверинец открылся. У разрисованного входа стоял и зазывал один из Рабиновичей:
— А вот чудо природы, звери различной породы! Не дерутся, не кусаются, на посетителей не кидаются. Детям — забава, взрослым — наука, билет — гривенник штука!
Я выпрашивал у матери гривенник. Она ругалась:
— Вот ещё зверинец на мою голову! Нету денег, нету! Придёт отец, он тебе покажет зверинец ремнём!
Я тёрся у входа, но Рабинович отпихивал меня своей толстой рукой, продолжая выкрикивать свою «зазывалку».
Я обошёл амбар со всех сторон, разглядывая расписные стены. Все краски, какие только были у Ефима Зака, легли на стены антоновского амбара удивительными животными.
Там были замечательные лиловые львы с ярко-зелёными гривами и оранжевыми хвостами. Свирепые красные тигры с чёрными полосами раскрывали багровые, как огонь, пасти. Синие обезьяны висели в фантастических позах на причудливых тропических деревьях. Великолепные жёлтые слоны с непомерно длинными хоботами стояли в голубой пустыне. Пёстрые, в крапинку, крокодилы высовывали из небесно-синей воды зубастые челюсти.
Тропические звери сводили меня с ума. Пять раз обошёл я амбар справа налево и слева направо — нигде ни щёлочки, ни дырочки. Я поплёлся домой. Потом мама послала меня за хлебом. Я взял корзинку и вышел на улицу. Ноги сами собой привели меня к Базарной площади. Завидев разрисованные стены, я не выдержал: пускай ругают, пускай без хлеба, пускай ремнём — теперь всё равно!
Я купил билет и прошёл в зверинец.
Там было полутемно и душно. Постепенно я стал различать клетки и надписи на них.
Вот самая главная надпись: «Царь зверей — африканский лев». Под ней, за решёткой, в тёмном углу спал и сам «царь» — дряхлый, облезлый лев с вытертой гривой, худой и невзрачный.
В клетке рядом скучала обыкновенная рыжая кошка, над ней была надпись: «Не дразнить — карликовый тигр».
В клетке с надписью «Слон временно заболел» — сидели два зайца.
Ещё там был «кровожадный орангутанг» — забитая мартышка, вроде тех, что вытаскивают «счастье» у шарманщиков.
Под вывеской «Белый арктический медведь» сосал лапу бурый медвежонок. А вместо «сибирского волка-материка» по клетке металась лохматая дворняга.
Помню, я чуть не заплакал и побежал к выходу. Там стоял Рабинович:
— Меня за хлебом послали, а я сюда… Отдайте деньги!.. Я не знал…
— Что? — Рабинович засмеялся, потирая руки. — Проваливай, не то брошу тебя льву в клетку!
Я закричал:
— Разве это лев?! Это обман, а не лев! Вон там на стене настоящие львы и тигры, а здесь обман, и отдайте мне десять копеек назад!
Рабинович щёлкнул длинным бичом:
— А ну, марш отсюда, пискунчик!
Я выскочил на улицу. Домой идти без хлеба я боялся и всё бродил вокруг амбара и всё смотрел и смотрел на нарисованный зверинец, который оказался в тысячу раз лучше настоящего. Потом отец нашёл меня возле амбара, привёл домой и отстегал ремнём. Я заснул в слезах. Зато мне всю ночь снились лиловые львы, малиновые тигры, жёлтые слоны, синие обезьяны и пёстрые крокодилы — весь «тропический зверинец» великого Ефима Зака.
НАТЮРМОРТ
Весь угол от комода до маминой кровати носит гордое название: «моя комната». Здесь я хозяин! Стенку я залепил картинками из газет и журналов. Тут всякие. Вот слон Ямбо из Одессы. Вон артистка иллюзиона Вера Холодная. Вот мировой силач Мацист. Вот красавица с замечательным именем Метаморфоза. От неё вкусно пахнет мылом. Вот танцующая парочка, а под ней стихи:
Мама каждую пятницу соскабливала картинки, ругалась:
— Опять налепил! Опять клопов разводить!
Но я их снова наклеивал. Доставать картинки было нелегко, особенно виды. Это такие открытки: с одной стороны пишется, кому что надо, а с другой — картинка.
Один вид я выпросил у нашей соседки Матильды Казимировны; ей прислал жених из Варшавы. Там были нарисованы какие-то заграничные фрукты, цветы, ваза, даже ковёр. На обороте была напечатана непонятная надпись.
Я показал вид Ефиму Заку.
Зак бросил работу — у него был срочный заказ для уездной управы — и долго любовался чудесной картинкой:
— Оранжевые — это апельсины. Тёмно-красные — это гранаты. А это, если я не ошибаюсь, настоящие ананасы… Да, Гиршеле, это мастер! Он мог бы сделать бакалейную вывеску первый сорт!
— Учитель, а что там на обороте?
— На обороте? «Моя золотая, бесценная Матильд очка, я…» К нам не относится, Гиршеле, не будем соваться в чужое дело.
— Нет, там ещё печатными! Внизу!
— Печатными — другой разговор. — Он снова стал читать — «Ант-вер-пен-ский му-зей». Так! «Не-из-вест-ный ху-дож-ник сем-на-дца-то-го века»… Такой мастер и вдруг — неизвестный! «На… на…» — Он запнулся. — Дальше, Гиршеле, напечатано на докторском языке, на котором пишут рецепты… Постой! — Он позвал старшую дочку: — Мира, сегодня твой Цирельсон придёт?
— Почему «мой»! — смутилась Мира. — Придёт, наверное.
— Скажи нам тогда. И не красней, пожалуйста!
Цирельсон, аптекарский ученик и друг Миры, пришёл к обеду. Зак показал ему вид:
— Прочитайте-ка «рецепт»!
Цирельсон прижал к рыжеватым бровям пенсне на шнурочке и с важностью произнёс:
— На-тюр-морт!
Мира гордо улыбнулась. Зак спросил:
— А что это такое?
— Натю-ююр… — протянул Цирельсон. — Это, скорей всего, натура, а «морт» — значит мёртвый! Всё?
— Не совсем, — отозвался Зак. — Что же это всё-таки значит?
Мира покраснела. Цирельсон размахивал шнурочком:
— Ммм… Я ж вам объяснил… А если хотите подробней, зайдите как-нибудь в аптеку. Сейчас мы с Мирочкой торопимся.
Он бросил открытку на стол и увёл Миру в иллюзион. Зак почесал голову, на которой когда-то росли пышные волосы, и сказал:
— Что же мы имеем? Мы имеем «натуру» и «мёртвый». Мёртвая натура? Я знаю, натура бывает широкая, испорченная, сильная, но… мёртвая?
Я разглядывал апельсины. Вдруг меня осенило:
— Учитель, помните, вы говорили: надо рисовать с натуры и…
— Умница, — перебил Зак, — золотая голова! Ну конечно же, всякие штуки — фрукты, посуда, вещи — это же мёртвая натура. Натюрморт!
Я был польщён. Набравшись храбрости, я сказал:
— Учитель, а мы тоже неизвестные художники! Давайте наберём всякую мёртвую натуру, разложим, как на картинке, и нарисуем. А что?
— Для Антверпенского музея? — засмеялся Зак. Он стал внимательно изучать открытку. — Какие краски! И это у них называется неизвестный художник! А где мы с тобой найдём такие ананасы и апельсины? Греческую вазу? Персидский коврик? Впрочем, постой! — Он живо отодвинул «срочный заказ», вышел из комнаты и через минуту вернулся с тремя большими луковицами:
— Вот тебе апельсины. Разложи их справа, как на картинке. А я схожу за этими… за гранатами.
Он сбегал в кладовку и принёс несколько красноватых картофелин.
— На картинке они слева, и у нас они будут слева.
Он снова взглянул на открытку:
— Посерёдке у этого неизвестного художника написан кавун. Этого добра у нас много. Это же, слава богу, не ананас.
Мы с Заком пошли на базар и выбрали хороший, могучий арбуз, не хуже, чем на открытке.
— Теперь, — сказал Зак, которому затея стала нравиться, — ты должен раздобыть приличную греческую вазу.
Я побежал домой, долго тёрся на кухне. Как только мама отвернулась, я схватил высокий глиняный горшок, в котором она маринует селёдку, выплеснул остатки и, обняв его, понёс к. Заку.
Учитель был доволен:
— Как раз то, что нужно. Настоящая музейная вещь! Ставь сюда!
И он торжественно опустил в «вазу» бумажную розу, которая обычно висела над зеркалом Миры.
Теперь у нас почти всё, как у неизвестного художника семнадцатого века. Дочки Зака — Сонечка, Басенька, Ривочка — с жадностью следили за нашими приготовлениями. А когда мы вырезали арбуз, как на открытке, и положили ярко-красный, сочный кусок около «вазы», поднялся рёв: